Поскольку под немцами в XVII–XVIII веках подразумевали всех иноземцев, то страх за свою судьбу перед пьяными толпами бродивших по улицам столицы гвардейцев и лейб-кампанцев, безнаказанно совершавших грабежи и вымогательства, одолевал не только подлинных немцев, но и французов. Даже Шетарди не чувствовал себя в безопасности: «Со времени последнего переворота я всякую ночь держу на карауле служителя, чтобы быть извещенным при малейшем шуме».

Гвардейцы и лейб-кампанцы, упоенные силой и безнаказанностью, позволяли себе поступки, абсолютно недопустимые в нормальной обстановке, но с которыми пришлось мириться Елизавете, возведенной ими на трон. Поляку-современнику довелось наблюдать удивившую его картину в самом дворце императрицы: «Большой зал был полон Преображенских гренадер. Большая часть их была пьяна, одни прохаживались, пели песни, другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола, и императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, приходили целовать у нее руку. Моя сестра заметила мне, что гренадеры не забыли взять с собою из дворца золотые часы, висевшие около зеркала, два серебряных шандала и золотой футляр».

Уже упоминавшийся Пецольд доносил 19 января 1742 года: «До настоящего времени эта лейб-кампания не могла свыкнуться с дарованными ей правами и преимуществами и разными злоупотреблениями и беззакониями постоянно навлекала на себя немилость. По приказу ее величества один из гвардейцев этой лейб-кампании был подвергнут телесному наказанию и разжалован в солдаты в армию. Этот пример несомненно произведет должное впечатление».

Пецольд ошибался, когда полагал, что наказание положит конец чинимым лейб-гвардейцами безобразиям. Издавалось множество приказов и даже императорских указов о том, чтобы лейб-гвардейцы вели себя «добропорядочно, как регулы требуют», чтобы «ходили на караулы и на куртаг всегда в косах и во всякой чистоте», чтобы «командирам были послушны», чтобы «офицерам отдавали почтение», чтобы «не вмешивались не в свое дело», — все эти требования оставались благими пожеланиями: лейб-кампанцы продолжали пьянствовать, нарушать регулы, самовольно оставлять караулы, чтобы отправиться в кабак, напиться там до утраты рассудка, с трудом добраться до оставленного места и занять свой пост.

Перед нами красочное и достаточно подробное описание похождений гренадера Прохора Кокорокина в октябре 1743 года. Они настолько колоритны и типичны, что заслуживают того, чтобы привести содержание документа хотя бы в извлечениях.

Прохор Кокорокин, «идучи от биржи весьма пьяным образом, так, что едва идти и говорить мог, вошел с азартом во двор Акинфия Демидова, где чинил следующие непорядки: войдя к прачке, изрубил тесаком лохань и изодрал на прачке рубашку». Распоясавшийся гренадер пытался отнять шубу у приезжего кунгурца и «драл его за уши». Кокорокина с трудом выпроводили со двора Демидова, но в пути он, подойдя к дому Строгановых, начал ругаться непристойной бранью, а затем сел в стоявшую у крыльца коляску и велел: «Везите меня до квартиры моей».

В доме Строгановых жил фельдмаршал князь В. В. Долгорукий. Кокорокин заявил адъютанту фельдмаршала: «Я де пришел поклон отдать к фельдмаршалу и надлежит де мне его видеть», на что адъютант ответил: «Нехорошо, господин поручик, поступаешь и бесчестишь дом фельдмаршала». На шум Долгорукий, высунувшись из окна, кричал Кокорокину: «Долго ль (будешь) стоять на крыльце, пора идти на свою квартиру» — и пригрозил отправить его под конвоем. Непрошеный гость ушел, шатаясь, по городу, валялся в грязи, потерял шапку и тесак и избитым доставлен в лейб-кампанию.

Гвардейцы не ограничивались попрошайничеством, вымогательством, беспробудным пьянством и угрозами. Иногда они устраивали побоища иноземцам, крича: «У нас указ есть, чтоб вас всех, иноземцев, перебить надобно до смерти».

Как видим, бесчинства, произвол и своеволие гвардейцев и лейб-кампанцев наводили страх не только на иноземцев, но и на русских вельмож, беспомощных в ожидании очередного набега непрошеных гостей. Наступивший после переворота хаос в столице вызывал у некоторых недовольство беспорядками, они с сожалением вспоминали о времени, когда страной правили немцы. Пецольд по этому поводу доносил: «Многие офицеры и знатные показывают тайно полное неудовольство. Все дело было начато чернью, и недостаточно целой тетради для описания наглости ее, и потому мы, бедные иноземцы, трепещем и дрожим здесь, особенно когда известно, что за враги нам были Долгорукие и прочие возвращенные» из ссылки.

Императрица, правда, с опозданием принялась за наведение порядка, прибегнув при этом к жестким мерам. Речь идет о деле Петра Грюнштейна. Этот адъютант Преображенского полка за особое усердие, проявленное во время переворота, получил самое крупное пожалование — 927 душ и 3591 четверть земли, однако считал свои услуги недостаточно оцененными, не стесняясь высказывать недовольство в адрес императрицы. Более того, он позволял себе поступки, источником которых было головокружение от безнаказанности и безмерного влияния на императрицу. Он, например, потребовал от Разумовского отрешить от должности князя Н. Ю. Трубецкого — генерал-прокурора Сената, избил зятя матери фаворита за то, что тот не уступил ему дороги, заявив Розумихе: «Меня государыня жалует: я не только зятю вашему, но хотя бы и сыну вашему не уступил бы дороги».

Елизавета Петровна действительно жаловала Грюнштейна, и это настолько уверило его в своей безнаказанности, что он, явно переоценив свои силы, проиграл в тяжбе с Разумовским — лейб-кампанец вместе с супругой был сослан в Устюг Великий. Это был последний проступок лейб-кампанца, считавшего себя главой совершенного переворота.

Повторим, Грюнштейн, сын крещеного австрийского еврея, не рядовой лейб-кампанец, а фактический командир лейб-кампании, настолько был уверен в своей безнаказанности, что осмелился нанести обиду родственникам фаворита. Этот эпизод тоже вносит свою лепту в представление о том, сколь небезоблачной была обстановка в дворцовых покоях после успешно совершенного переворота и сколько изворотливости и усилий требовалось от беспечной императрицы, чтобы преодолеть трудности первых лет царствования.

Поведение лейб-кампанцев и гвардейцев создавало благоприятную почву для выражения недовольства правлением императрицы. Шетарди отметил, что отношение элиты к Елизавете Петровне на протяжении нескольких лет менялось трижды: в годы царствования Анны Иоанновны и регентства Анны Леопольдовны она, подвергаясь с их стороны притеснениям, вызывала сострадание, «затем окончательно приобрела популярность своим приветливым обращением», а также ненавистью к иноземному засилью «и благоговением к памяти Петра Великого, но затем расположение к ней ослабело и заменилось открытым недовольством», вызванным скромным вознаграждением лиц, причастных к перевороту, бесчинствами солдат и тем предпочтением, которое отдавалось прибывшему в Россию в феврале 1742 года наследнику престола вместе с голштинским двором.

Ревнивое отношение знати к общению императрицы с простонародьем отметил в своих показаниях во время следствия Иван Лопухин: «Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей… Нынешняя государыня больше любит простой народ, потому что сама просто живет, а большие все ее не любят». Это наблюдение подтвердил и князь Щербатов, упрекавший императрицу в пожалованиях «всем подлым и развратным женщинам, которые были при императорах и которые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ее ноги».