весьма. И трудно было сказать, в зависимости от чего именно так резко менялся барон Отто Гумберг.

В каком полку он служил у себя в Германии? Гумберг молвил с гордостью:

— В «Гусарах смерти».

Говорил правду. Охотно показывал фотографию со своим изображением в расшитой белыми шпурами венгерке и в мохнатой медвежьей шапке с белым черепом и двумя, крест на крест, белыми костями.

Зачем он приехал в Петроград? И на какие живёт средства? Никто этим не интересовался. Да и не было ни охоты, ни времени интересоваться. Какое кому дело, раз на нем всегда все самое дорогое с иголочки? Бумажник набит деньгами, и обладатель его не стеснялся в расходах.

Где он жил? Штаб-квартирой его был номер одной из первоклассных гостиниц. Но Гумберг часто уезжал к своим родственникам в Остзейский край, живал по нескольку дней в столичных пригородах по Варшавской, Царскосельской и Прибалтийской дорогах, а иногда отлучался в Финляндию.

Он имел знакомых и в том полку, где служил Дмитрий Солнцев-Насакин, брат княжны Тамары.

Он обнаруживал большой интерес к строевой службе. Ранним утром, зимою, когда было темно, Гумберг являлся в манеж смотреть сменную езду. Всадники, друг за другом, то галопом, то рысью носились вдоль стен под наблюдением сменного офицера. И крупные, сильные лошади густо «дымились» молочным паром. Туман заволакивал весь манеж, и всадники чудились призрачными…

Он восхищался рубкою наших нижних чинов и офицеров, сознаваясь, что у них, в Германии, это, как и многое другое в русской коннице, к сожалению, далеко не на такой высоте.

С каким-то наивным цинизмом удивлялся он человеческим отношениям русского офицера к солдату.

— У нас подобная мягкость недопустима. Нижнего чина следует держать в ежовых рукавицах. Мне самому часто приходилось гонять смену, и я не выпускал из рук бича. И если я оставался недоволен посадкою или прыжками через барьер, я хлестал солдат бичом, и так ловко, что рассекал им рейтузы. Иначе нельзя! Необходима самая суровая дисциплина…

Не встречая в своей откровенности поощрения, Гумберг умалчивал и об остальных своих — да и не только своих, все они так у себя поступали — художествах.

Он мог бы порассказать, как господа, ротмистры и лейтенанты в медвежьих шапках с черепами, вешали солдатам на грудь торбу с навозом, перешибали кулаком барабанные перепонки и, глумясь, заставляли начисто вылизывать языком грязный пол в казарме… С особенным, смакующим наслаждением производились все эти издевательства над поляками и эльзасцами.

При желании Гумберг умел быть и тактичным, и вкрадчивым. Эта вкрадчивость помогла ему в обществе…

Дмитрий Солнцев-Насакин ввел его в свою семью. Отец не выходил к нему. Он вообще редко выходил к кому бы то ни было. Княгиня-мать, доброе, тихое и кроткое существо, относилась к Гумбергу безразлично. «Раз Дима хочет (а Дима был её божком и любимцем), пусть бывает»…

Тщеславный, падкий до всего, что связано с древностью рода и титулом, Гумберг любил напоминать при всяком удобном случае, что его предки — рыцари крестовых походов на языческую Литву. И при этом замечал, с одной стороны с грустью, с другой — кичливо, что дальше предки династии Гогенцоллернов — герои еще первых Крестовых походов на Святую землю, и что они, Гогенцоллерны, едва ли не самый древний род во всей Европе.

Тогда младший брат Дмитрия, Василий, армейский улан, приехавший домой в гости откуда-то из Царства Польского, развернул перед Гумбергом родословное древо Солнцевых-Насакиных. Этот громадный картон Василий в течение двух месяцев, по нескольку часов, изо дня в день, вычерчивал лежа. И он доказал барону, что Солнцевы-Насакины — прямые потомки Рюриковы и род их старше Гогенцоллернов по крайней мере лет на двести. Род, насчитывающий нескольких святых и многих удельных князей.

Гумберг проникся каким-то благоговением и стал особенно дорожить честью знакомства с этим «историческим» домом.

В княжне Тамаре он побуждал любопытство, смешанное с каким-то необъяснимым отвращением. Но кокетничать с ним было ей в удовольствие. Вообще она любила завлекать. Ей нравилось дразнить мужчин, читать в пожатии руки, в глазах, в горячей, хлынувшей в лицо краске — желание…

Оставшись как-то с княжною вдвоём, Гумберг подарил ее откровением:

— Женщин я терпеть не могу… Я их презираю. Но вы мне нравитесь. Вы — первая…

И осмотревшись своими звериными глазами, нет ли кого поблизости, Гумберг кошачьим движением прыгнул к ней.

— Слышите, вы — первая!

— Вот как! Значит мне надо преисполниться гордостью, что мне выпала честь обратить вас на путь истинный.

— Почему истинный… Дело вкуса…

— Верно… Вкусы бывают разные… — И в зеленоватых глазах Тамары он увидел жгучую, оскорбительную насмешку.

Он закусил губы и молча отошёл, холодный, погасший.

Он хотел наладить добрые товарищеские отношения, но Тамара была настороже.

Раз как-то позднею весною княжна проговорилась, что любит кататься верхом. Но брат днем занят в полку, вечером ездит в город к невесте, маркизе Реале, и не может быть ей кавалером. Да и вообще братья — какие же это кавалеры?..

Гумберг поймал ее на слове.

— В таком случае, покатаемся как-нибудь вместе?

— Покатаемся…

Отец, пожалуй, был бы против этой совместной прогулки своей дочери с молодым человеком, которого он упорно не замечал у себя в доме и который к тому же был немец. А немцев старый князь терпеть не мог! Он не служил никогда ни одного дня на правительственной службе из упрямого нежелания когда-нибудь и где-нибудь подчиниться начальнику-немцу.

— Чтобы я, потомок святой Ольги и Владимира Мономаха, гнул спину перед каким-то проходимцем из Риги или Митавы? Слуга покорный…

И князь часть дня проводил в халате, другую часть — в кожаной охотничьей куртке, а вечером, при керосиновой лампе — электричества у себя в кабинете он не терпел — гусиным пером писал свои воспоминая.

Но отец уехал по каким-то делам в Москву — выбирался он из дому редко, и это было целым событием — и осмелевшая княжна, уже готовая, в костюме и с хлыстом, поджидала на дворе усадьбы лошадей и с ними — Гумберга.

Он должен был ехать на лошади Дмитрия, а Тамара на гнедом, рослом гунтере брата — у него их было два — Конквистадоре.

Тамара ездила по-мужски. И вот почему она была в невысоких лакированных сапожках с двумя, вместо одной, шпорами. Короткое черное платье, гладко охватывавшее фигуру, переходило в нечто близкое к шароварам, хотя это не были шаровары. Туго скрученный узел темно-рыжеватых волос увенчан был пришпиленным к нему плоским мужским котелком с плоскими полями.

С улицы донеслось характерное цоканье копыт по мостовой. Барон Гумберг шагом