въехал во двор. А за ним на Конквистадоре денщик Дмитрия, черноусый хохол Войтиченко.

Барон, с подчеркнутой галантностью приподнял цилиндр, акробатическим движением перенеся правую ногу над седлом влево, соскочил обеими ногами на землю, не касаясь рукою ни лошади, ни седла.

— Разрешите помочь вам, княжна?

— Зачем? Видите — я по-мужски… А следовательно, должна обходиться без посторонней помощи.

18. Хлыст княжны Тамары

И вправду, Тамара показала себя настоящим кавалеристом. Войтеченко хотел было опустить стремя.

— Лэгче будэ, ваше сыятэльство…

— Оставь, не надо!

Разобрала рукой поводья и, высоко подняв ногу в лакированном сапожке, сама вдела ее в стремя и потом сразу, лёгким броском своего упругого девичьего тела, очутилась уже в седле.

С красных вампирьих губ сорвалось:

— Браво, княжна, браво!

Осталась позади одна улица, другая. Всадники выехали на шоссе. От серого полотнища убегал по сторонам луг, а впереди темной синевою обозначался на фоне ясного неба сосновый лес. У дороги время от времени поднимались гранитные, пирамидальной формы обелиски. Это были «вёрсты», уцелевшие с Екатерининских времён, когда и в этих придорожных столбах сказывался монументальный, к бессмертию стремящийся век.

— Как вы находите мою посадку, княжна? — спросил Гумберг, ожидая услышать комплимент и стараясь обеспечить его себе заранее: — В полку я считался одним из первых ездоков…

Тамара лукаво-критическим взглядом окинула своего спутника.

Гумберг был великолепен. Хоть сейчас прямо в аллеи Тиргартена, в чаянии желанной встречи с кайзером, тоже притворяющимся знаменитым кавалеристом.

Цилиндр, визитка в обтяжку, застегнутая на две пуговицы, и умопомрачительный галифе, как шахматная доска — в белых и чёрных квадратиках.

Гумберг ждал с нетерпением всяческих приятностей по своему адресу. Но Тамара с первых же слов охладила его:

— Я буду критиковать… я сама езжу. И оба моих брата в коннице.

— Критикуйте, я только этого и прошу, — хотя в душе он вовсе не желал критики.

— Извольте. У вас неестественная посадка. Вы глотаете аршин…

— Глотаю аршин?..

— Да, слишком стараетесь прямо сидеть. Нужна свобода всего тела. А в остальном — ничего… По двенадцатибалльной системе вам можно поставить восемь…

Гумберг молчал надувшись.

Княжна подняла своего гунтера в галоп. Гумберг поскакал за нею, и на галопе продолжая «глотать аршин».

Тамара, увлекшись быстрой ездою, шпорила своего Конквистадора все энергичней, и галоп перешёл в карьер. Только воздух свистел кругом. Девушка раскраснелась. Каким-то вызовом, хмельным и буйным, горели зеленые глаза…

И когда вспотевший, как черная бронза, Конквистадор, роняя с морды клочья белой пены, уже выступал шагом — лес был совсем близко, и с дыханием ветерка доносился острый аромат хвои, — барон заговорил:

— Княжна, вы давно не видели Агапеева?

— Дня три-четыре. Это я считаю давно. И он к нам не приезжал, и я эти дни в городе не была. А почему вы спрашиваете? Ведь вы даже незнакомы друг с другом?

Гумберг загадочно улыбнулся.

— Так… спросил… Вы, кажется, большие друзья?

— Да, мы друзья, — ответила просто княжна. — Он очень милый и талантливый в своей области.

— Говорят! Повсюду только и слышишь об его «Огнедышащем драконе». Он вам нравится? Не «дракон», нет, а сам Агапеев?..

— Я же вам только что сказала, что мы — друзья. А раз это так, значит, нравится…

— Вы прикидываетесь непонимающей. Я имею в виду совсем не то. Он вам нравится как мужчина? Вы чувствуете в нем пол?

Этот допрос начинал злить княжну. И она бросила:

— Вот в вас я совсем не чувствую пола! Вы нечто среднее между мужчиной и женщиной… Довольны?..

Гумберг нахмурился под лоснящимся цилиндром, закусив свои подозрительно-красные губы.

— Вы начинаете говорить дерзости!

— Мой ответ стоит вашего вопроса. На каком основании вы так настойчиво допытываетесь? Нравится или не нравится он мне как мужчина. Ведь я же не любопытна знать, нравится вам или не нравится Бэби?..

Это уже не в бровь, а в самый глаз! Под кличкою Бэби весьма известен был один молодой светский шалопай, румянивший щеки и подводивший глаза. Гумберг почёл за благо отразить удар чистосердечным признанием — сердиться или делать вид, что сердишься, было бы хуже. И он воскликнул:

— Бэби — одна прелесть!.. — натянуто-фальшиво прозвучало.

Кони отмахивались головой и хвостами от наседавших мух, громадных, синих, жужжащих.

Гумберг вспомнил — кстати, повод нарушить неприятное молчание…

— У нас, да и у вас, на севере — это еще ничего. Но в жару, на юге, эти мухи — бич для лошадей! И я помню в Триполи, когда мы с Энвер-пашой, тогда он был только Энвер-беем, брали в плен итальянских кавалеристов: у каждого из них имелся особый султан из лошадиного хвоста, чтобы во время езды отгонять мух.

— Вот как. Это для меня вдвойне ново. Во-первых, я ничего не знала про такие султаны, а во-вторых, неужели вы сражались против итальянцев? Ведь это же нарушение — как это называется в политике?.. Германия в союзе с Италией, насколько я знаю?..

— Да, но союз одно, а собственная политика — другое. И не в интересах Германии колониальный рост нашей «союзницы».

— И много там было вас… германских офицеров?..

— В Триполи? Человек семьдесят.

— Стыдитесь, барон! И лучше никогда об этом не говорите…

— Наоборот, я горжусь! Мы, руководя всяким арабским сбродом, поколачивали эту опереточную армию… Арабы и турки, надо сознаться, большие художники по части всевозможных пыток. Я видел, каким пыткам подвергли они пленных берсальеров. В одном оазисе я сейчас вам скажу точно, в Занзуре, они устроили живую аллею смерти. По обеим сторонам тянулись кресты и на каждом — распятый берсальер… Вы себе представить не можете, какое это было драгоценное зрелище! Именно драгоценное! Такого развлечения не могут себе позволить в наш век все Вандербильды и Корнеджи, взятые вместе… Эти свисшие головы, эти окровавленные руки и ноги… Некоторые успели сойти с ума и выли, протяжно так… Это не был человеческий вой… И арабы плясали вокруг при свете факелов, а у одного берсальера…

— Замолчите, барон! Слышите?!. Довольно этих гадостей! — оборвала его княжна. — Как вам не стыдно? Офицер избранного полка, вы, который на каждом шагу кичитесь вашей германской культурой, и вы смакуете все эти зверства?

Она задыхалась и, несмотря на жару, побледнела. Ей неудержимо хотелось ударить хлыстом по этому красивому лицу, так ударить, чтоб кровавая борозда легла поперёк… И надолго легла…

Гумберг увидел, что зашёл далеко. Надо помнить, с кем имеешь дело. Эти русские только и носятся со своей славянской сентиментальностью.

— Княжна, вы не так меня поняли… Я сам не одобрял этих зверств. Но один в поле не воин. И