Отупляюще-однообразный бой чадагана. Кажется, не ноготь стучит по струнам, нет — это копыта коротконогой лошадки топчут бесконечную, засохшую в камень, выжаренную азиатским солнцем холмистую степь. И под этот бой невнятное, полусонное бормотание, перерастающее в затяжное, хрипяще-свистящее горловое пение.

У Шуры Решетова штук двадцать пластинок с этнической музыкой; я покопался в них и нашел тувинский эпос «Алдан-Маадыр». Длиннющая сказка слабосильного народца о богатырях-великанах — славных предках.

Слушаю фольклор моей малой родины, полулежа на неудобном, самодельном диванчике, постукиваю куриной костью по подлокотнику. А Шура уже готов — свалился под стол и даже не пытается подняться…

Встретил его утром, случайно, в Торговом. Он, получив гонорар за оформление вывески на ларек, закупился выпивкой и едой. Пригласил меня посидеть, отметить, по-быстрому влил в себя пузырь «Минусы» и упал… Я особо пить опасаюсь — через пару часов на работу, а пьяным появляться там не рекомендуется. После спектакля делай что хочешь, но до или во время — можно даже и увольнение схлопотать.

Шура же, он свободный художник, он может пить, когда ему вздумается, были бы башли. Только они, видно, к Шуре редко приходят, иначе бы так жадно и быстро не набрался…

Стук косточки по подлокотнику слегка напоминает звук шаманского бубна, он хорошо ложится на «Алдан-Маадыр», обогащает скудный аккомпанемент голосу.

Решетову под сорокет. Живет вместе с матерью в двухкомнатной квартире на пятом этаже девятиэтажного дома. Мать у него старая, больная, измученная двумя беспутными сыновьями (второй, Виктор, на зоне сейчас, уже раз третий, кажется), и она часто и подолгу лежит в больнице. Сейчас тоже лежит… У Шуры была семья, но жена выгнала его за постоянные пьянки и нежелание работать по восемь часов пять раз в неделю. И даже денег на дочку не требует… На вид он стопроцентный бомжара — беззубый, кудлатый, худой, с бесформенной, свалявшейся бородой, одет вечно в какие-то обноски дырявые. Все деньги со своих нечастых и не особенно крупных гонораров тратит на выпивон и материалы для своего ремесла-творчества. Частенько он забредает за гвоздиками или обрезком холста к нашему декоратору Петраченке (там-то я как раз с Шурой и познакомился), они выпивают, разговаривают, и у Петрачены в такие минуты появляется в глазах непереносимая боль — мечтает он, наверное, быть на месте этого грязного оборванца…

Эпос кончился, игла быстро сползла к стальному штырьку в центре пластинки. Проигрыватель щелкнул, пластинка остановилась. Я посмотрел на часы. Скоро четыре, пора двигать. Подошел к столу. Несколько раскрытых банок консервов, только-только початых, две полнехонькие бутылки «Минусы» и одна ополовиненная, остатки копченой курицы, помидоры, апельсины… Да, Шуре на пару дней пировать… Не выдерживаю, наливаю себе в чашку граммов пятьдесят, глотаю. Щедро закусываю охотничьей колбаской, сую в карман апельсинку. Ради приличия тормошу художника:

— Шура, Шур, вставай. Переберись на диван. Чего на полу-то…

— М-мя-а-а… пуска-а-ай…

— Ну, я пошел тогда.

— А-а-а…

Продавщица смотрит на нас испуганно и брезгливо, как на налетчиков, хватающих товар грязными лапами. Если бы мы приобретали его, расплачиваясь деньгами, она бы, ясное дело, смотрела иначе, наверняка подсуетилась бы, помогая в выборе. А так и ей, и нам — непонятно что. Коммунизм какой-то.

— Вот, смотри, брюки, — свистящий мамин голос, — черные, как ты любишь.

— Не надо брюки, — морщусь, — гладить их, стрелки эти… Лучше уж джинсы.

— Ну, вот джинсы. Тоже черные. На-ка, примерь.

Беру джинсы и направляюсь к кабинке походкой вора. Копошусь в ней, задевая и приоткрывая занавески. Кабинка тесная, наверное, для «Детского мира»…

— Малы2е, — вернувшись, честно признаюсь маме.

Она тут же обращается к продавщице:

— Девушка, а вот побольше таких у вас нет?

— Всё на вешалках. Смотрите.

— Это какой размер? Сорок шестой, — перебирает мама длинный ряд джинсов. — Вот — сорок восьмой. Померь, сынок, эти.

Снова тащусь в кабинку, меня покалывает взгляд продавщицы. Лучше в старье ходить, чем так обзаводиться обновами. Действительно, будто вор.

— Подошли? — со смесью страха и радости встречает мама около занавесок.

— Вроде…

— Как это — вроде? Смотри, чтобы удобно сидели, чтобы носить.

— Мне в этих удобно, — бурчу, поглаживая свои старые.

— Перестань, пожалуйста. Я и так на грани приступа. Мне еще в аптеку идти, лекарства выпрашивать… Давай вот свитера посмотрим. Где-то видела в прошлый раз очень хороший…

Магазин крохотный, одна комната, зато забита она барахлом до отказа. От канцтоваров и детских игрушек до пылесосов и холодильников. Как в «Поле чудес» — выбирай, что заблагорассудится, но на определенную сумму. Только вот вместо веселого шоумена — недружелюбная тетка, подозрительно следящая за каждым шагом.

— На этой вешалке только дорогие, — объявляет она, когда мама начинает осматривать и мять на пробу свитера. — Дальше там нормальные…

— А может, нам дорогой и нужен? — запальчиво отзывается мама, для видимости осматривает еще парочку, затем уж переходит к следующей вешалке. — Вот смотри, Рома, какой симпатичный. Примеришь?

Натягиваю свитер, вроде бы — ничего… Да, скорей все выбрать и убраться отсюда. Проводить маму до аптеки, потом пивка купить.

— Само то, — говорю бодрым голосом. — И давай на этом закончим. Штаны, свитер — достаточно.

— А ботинки? Зимнюю куртку? Перестань, если уж взялись, надо набрать… Ботинки смотри какие…

— Н-да.

Мама закашлялась, торопливо достала из кармана пальтишка баллончик ингалятора, прыснула в горло аэрозолем. Постояла с минуту, подняв лицо, налаживая дыхание. Я тем временем примеряю ботинки.

Вадим уже в брехаловке — как обычно, раньше остальных монтировщиков. Развалился на диване, курит, стряхивая пепел в грязную металлическую вазочку для мороженого. Напротив него артист Лялин не спеша, смакуя пьет принесенный из буфета кофеек.

— Ух ты, чудо какое! — ехидно изумляется мне бригадир. — Неужто работать пришел?

Вслед за этой не очень-то ласковой репликой — сладенький голос Лялина:

— Здравствуй, Ромик. Как жизнь?

— Терпимо.

— Ну и хорошо, хорошо. Хотя надо больше радоваться, — Лялин проглотил последнюю каплю из чашки, отер губки платком и поднялся. — Чудный кофий, советую выпить. Сегодня Алина добрая, с радостью в долг отпускает.

— Мы другое обычно предпочитаем, — усмехается Вадим. — Кофе вредно.

— Как сказать, как сказать…

Лялин вышел, бригадир послал ему вслед презрительно-злобное шипение: