– Это неприятная тема.

Он поднял стакан и встряхнул виски, разглядывая его на свет.

– Почти все темы такие.

Выпивка привела его в приятное расположение духа, и ему хотелось, чтобы его развлекли. Позабавили. И я рассказал ему о моем отце, который уже больше двадцати пяти лет жил в одном и том же маленьком, обветшавшем, обшитом досками доме на севере штата Нью-Йорк – несчастный, склонный к самокопанию мужчина. Он не старался привлечь внимание посторонних к своему одиночеству и заброшенности, но эта аура окружала его, словно мешковатая куртка. Когда ему было двадцать лет, моя мать из-за аккуратного пробора в его волосах решила, что перед ней – мужчина с будущим. Так она мне рассказывала. Когда мне было четыре года, она попросила у моего отца развод.

– Она вышла замуж снова? – спросил Президент.

– Тут же.

Моя мать, рассказал я ему, была достаточно молодой, чтобы изменить свою жизнь. Она взяла меня с собой в большой дом своего нового мужа Гарри Маккоу, толстопузого мужчины, который безоговорочно полюбил меня. Мой отец, который в тот момент учился в семинарии, согласился на развод с одним условием: фамилия его сына останется прежней.

– Мой отец, Чарльз Уитмен, был прямым потомком Уолта Уитмена, – сказал я. – Он назвал меня в честь первого Уитмена, появившегося в Америке, – Джона Уитмена, жившего с 1602-го до 1692 года и приплывшего из Англии в 1640 году на корабле под названием «Истинная любовь».

Бородатый великий поэт был гомосексуалистом и не оставил потомства, по крайней мере такого, которое носило бы фамилию Уитмен. И это имя было единственной собственностью моего отца, имевшей хоть какое-то отношение к величию поэта. Больше ничего он мне дать не мог. Когда мне было лет семь, он показал мне полку, на которой хранил различные издания «Листьев травы», основных биографий и толстый томик «Карманного Уитмена». Позже он зачитывал мне сделанное поэтом трогательное описание старинного кладбища Уитменов на Лонг-Айленде. («Вот откуда ты родом, Джек, – сказал мне отец, – и ты должен всегда об этом помнить».) Читал он мне и рассказы Уитмена о выхаживании солдат, раненных во время Гражданской войны. Позднее отец настоял, чтобы я прочел длинные стихотворения. Только тогда я понял, почему отец потребовал, чтобы я сохранил имя предков: хотя, как мне казалось, Уитмен был больше репортером, чем поэтом, он обладал великим и верным сердцем – и мой отец это видел. Уолт Уитмен чувствовал чаяния и стремления народных масс. Моя мать хотела свободы, и ради того, чтобы избавиться от отца, готова была уступить его гордости. Так я остался Уитменом. Конечно, это – просто фамилия, которая ничего не значит, если вы не решите дать волю воображению и сказать, что по рождению я являюсь истинным американцем.

– Как чудесно! – сказал Президент. – Просто поразительно.

– Что именно?

– Что дальний потомок родни Уолта Уитмена оказался в числе руководителей крупнейшей медиакомпании Америки. Это такая чудесная ирония!

– Мой отец сказал нечто похожее. Он сказал, что это «подтверждает гибель почтенной республики».

– Ну, не надо слишком на него сердиться, – отозвался Президент. – Становясь старше, замечаешь такие вещи, видишь, как история формировала современность и как настоящее переходит в будущее. После пятидесяти лет постоянно ощущаешь движение времени – сквозь пальцы, так сказать. Я не ответил.

– Значит, ваша мать знала, что ваш отец будет неудачником, – размышлял вслух Президент, снова возвращаясь к моему происхождению.

– Да.

– Несмотря на его славное имя.

– Да, несмотря на это.

Я замолчал. Я знаю, что мать спасла нас обоих от жалкого и печального существования рядом с моим отцом. Позже он едва сводил концы с концами, будучи пастором в небольшой методистской церкви на севере штата, где ценилась не риторика во время воскресных проповедей, а бесконечное терпение, с которым всю неделю он выслушивал горести прихожан. Напротив, Гарри Маккоу был человеком без каких бы то ни было горестей, и если это означало, что его характер не был закален сомнениями в себе, то мою мать это не смущало: ей пришлось выслушать слишком много мучительных монологов моего отца. Мое первое воспоминание о Гарри – это как он трет надутый воздушный шар о свой свитер, после чего тот чудесным образом прилипает к потолку. Гарри с его большим пузом и большим членом все время смешил мою мать, зарабатывал хорошие деньги в своей страховой конторе, расположенной в центре Филадельфии, на углу Семнадцатой и Рыночной, и отправил меня и моих младших сводных брата и сестру в хорошие квакерские платные школы. Я легко принимал щедрые дары Гарри: уроки игры на фортепьяно, большой задний двор, где весной мы играли в мяч, когда он приходил домой с работы, многочисленные поездки в летний лагерь в пенсильванских горах Эндлесс, заметки с новостями, аккуратно вырезанные из «Нью-Йорк таймс» и положенные мне на прикроватный столик, на тот случай, если мне вздумается их прочитать. Каждую осень мне покупали новую школьную форму, которую моя мать выбирала в универмаге Джона Уонамейкера в центре Филадельфии, и пару футбольных бутс, которые я очень берег. На тринадцатилетие я получил велосипед с десятью скоростями, поездку в Европу со школьным оркестром, брекеты, доброжелательную, но твердую лекцию о том, что не следует делать девушке ребенка и садиться в машину с пьяным водителем, первую летнюю работу, подготовку к университету – все. Мне не на что жаловаться, у меня было достаточно счастливое детство, гораздо счастливее, чем у большинства. Гораздо лучше, чем у Лиз. Или у Долорес, если уж на то пошло.

Моя мать всегда говорила, что заключила «лучшую сделку в своей жизни». Удача не покидает ее и по сей день. Гарри обладал благожелательной хваткой, полезной для работника страховой компании, и предугадал, что эпоха Рейгана будет для него благоприятной. В течение пяти лет он вкладывал все свои деньги в акции, затем продал их и, выручив громадную сумму в августе 1987-го, снова вложил деньги в акции в следующем ноябре, заработав чуть ли не столько же. Потом он снова изъял деньги год спустя и вложил в ноябре 1991-го, оказавшись одним из немногих жителей Америки, идеально рассчитавших повышение котировок Рейгана – Буша. В 1988 году, когда рынок недвижимости был на пике, они с моей матерью продали большой дом в Мэйн-Лайн и переехали на американское кладбище слонов – в поселок пенсионеров во Флориде на берегу Мексиканского залива. Они были бездумно счастливы, достаточно богаты, чтобы жить в поселке с частной охраной, где самыми важными темами разговоров были гольф и отсутствие дождя. Моей матери никогда особенно не нравилась моя жена, она считала, что Лиз заключила удачный брак и не испытывала должной благодарности. Сейчас я редко звонил матери.

– Надо бы еще выпить.

Президент внезапно встал. Вид у него был разгоряченный, и он снял пиджак. Плечи у него были от природы прямыми, для своего возраста он держался очень уверенно. Никто не удивился бы, услышав, что он недурно танцует на балах. Через несколько секунд он уже возвращался по проходу между креслами, держа в руке новый стакан и ни на кого не обращая внимания. Он сел. Колеса поезда продолжали стучать, и спустя минуту я увидел, что Президент закрыл глаза и повернул голову к окну, за которым в сумерках проносились сельские пейзажи Мэриленда: городки, горы ржавых автомобилей и стиральных машин и безмолвно застывшие густые леса. Ветер от мчащегося поезда выворачивал наизнанку молодую листву. Начался дождь. Я мельком увидел мальчишку, сидящего на капоте пикапа: таким мальчишкой был бы и я, если бы остался жить с родным отцом. Присутствие отца в моем детстве было довольно призрачным, время от времени я ездил к нему в гости на автобусе, всегда без матери. И эти визиты напоминали мне о том, что моя жизнь могла сложиться иначе, я мог бы стать Джеком Уитменом, отличавшимся от меня худобой и более длинными волосами, а в остальном выглядевшим точно как я. Только жил бы он в маленьком городке штата Нью-Йорк, курил травку и работал на одной из крупных бензоколонок на шоссе между штатами. На его футболке было бы машинное масло, изо рта пахло бы табачным дымом, он любил бы мотоциклы и ни на что особенное не рассчитывал бы. Потому что, когда я навещал отца, именно такими были местные парни одного со мной возраста. То же самое произошло бы и со мной. В четырнадцать в них уже была горечь и грубость, и они все обо мне узнавали по тому, как я разговариваю и какие дорогие кроссовки ношу. Я участвовал в нескольких драках и побеждал примерно столько же раз, сколько проигрывал. Во мне присутствует тонкая, крепкая жилка подлости и рациональности – и именно там я ее приобрел. Я понимаю, что моя судьба изменилась навсегда.