Новаторская музыка неизбежно должна была вызвать критику. Например, почтенный Хэнслик, ретроград до мозга костей, не научившийся на многочисленных ошибках своей несдержанности, считал, что «Дон Жуан» — не что иное, как «нагромождение ослепляющих красочных мазков, невразумительный тоновый бред», и выражал пожелание, чтобы создавалось побольше таких симфонических поэм, ибо они ускоряют «возвращение к здоровой мелодичной музыке».[93] Но подобная критика только упрочила славу Штрауса.

Уже перед премьерой «Дон Жуана» Штраус закончил свою вторую крупную симфоническую поэму «Смерть и просветление». Но прежде чем перейти к ее обсуждению, необходимо вернуться к истории жизни Штрауса и взглянуть на менее привлекательные стороны его поведения.

Вполне естественно, что он обрел большую уверенность в себе, уверенность, которую черпал в своих успехах в Веймарской опере. К сезону 1889/90 года он пересмотрел и обновил постановку «Лоэнгрина», предполагая сделать из оперы образцовый спектакль. Он работал с неугасимым рвением, горя желанием показать публике усовершенствованную версию знакомого произведения. Паулина пела партию Эльзы, и это было для Штрауса дополнительным стимулом. Успех был столь велик, что Козима осыпала его комплиментами. Но жизнь все же была не свободна от стрессов и неприятностей. Бюлов, появившийся в Веймаре, был в раздраженном состоянии. Он не желал иметь никаких контактов с Францем Штраусом, который гостил в это время в Веймаре. Играл Бюлов великолепно — по признанию Штрауса, «никто из молодых исполнителей не может с ним сравниться»[94] — и дирижировал концертом Брамса. Во время репетиции он вдруг «разговорился и предложил оркестру «поаплодировать Брамсу».[95] Штраус, который в то время был под влиянием Риттера и Козимы, отказался присоединиться. Это произошло несколько дней спустя после того, как Бюлов и Штраус были вместе в Берлине, где Бюлов дирижировал «Дон Жуаном» перед солидной публикой филармонии. Несмотря на то, что сочинение вновь имело огромный успех и столичная критика посвятила ему пространные хвалебные отзывы, Штраусу не понравилась интерпретация Бюлова. Он совершенно не понял духа поэмы, но слушать советов композитора по ее исполнению не желал. Возможно, Штраус втайне обиделся на пренебрежительные замечания Бюлова, возможно, вмешавшийся Риттер раздул обиду, а может быть, Штраусу передалась нервозность Бюлова или успех вскружил ему голову — как бы то ни было, Штраус набросился на своего друга с обвинениями, хотя обязан был ему всем.

Кто же, по мнению Штрауса, был виноват в том, что Бюлов плохо исполнил поэму? Прежде всего евреи! Бюлов сдружился с «отвратительной еврейской компанией». Они сделали его тщеславным, развратили его художническую неподкупность, требуя от него вычурности и напыщенности. Штраус признавал, что Бюлов работал над «Дон Жуаном» самоотверженно, однако «до публики донес всего лишь интересную музыку, но не моего «Дон Жуана». Бюлов больше не понимает поэтичной музыки. Он потерял чутье. А то, что Бюлов вообще взялся за эту работу, так это просто деловой трюк Вульфа (импресарио, еврея по национальности), который хотел доказать, что Бюлов способен справиться с совершенно новыми симфоническими произведениями и тем самым нанести удар по вагнеровскому обществу».[96] Нужны были доказательства, что «компания Вульфа имеет дело не только со стандартным, но и новейшим товаром».[97] Далее Штраус пытается оправдать свой гнев, говоря, что ему «не нужна слава, если его понимают неправильно», что он «хочет служить своему искусству честно и не страшится неудач», при условии, что его мысли будут донесены до публики правильно и точно.[98]

Даже допуская, что музыкальное чутье изменило Бюлову и он оказался глух к новым произведениям Штрауса и неудачно исполнил «Дон Жуана» (что сомнительно), выпад Штрауса, мягко говоря, был капризом. При всем своем чувстве юмора, Штраус порой его утрачивал, при всей скромности мог быть заносчив. Эти противоречия в его характере проявились рано и не раз заявляли о себе в дальнейшем. Открытого разрыва между Штраусом и Бюловом не произошло, но на связующих их нитях дружбы появился узелок, который так и не удалось развязать. Прошло почти два года, прежде чем Штраус извинился. Бюлов объявил, что намерен исполнить «Макбета». Штраус написал ему, что в восторге от такой приятной новости. Он боялся, что «из-за своих изменившихся взглядов на искусство» Бюлов «больше не испытывает к нему прежних дружеских чувств».[99] Штраус заверял Бюлова, что, невзирая на интриги вокруг них, «ничто, ничто на свете не погасит и даже не уменьшит моей безграничной любви, восхищения и глубокой благодарности к вам».[100]

Прекрасные слова и, несомненно, искренние. И тем не менее в письме отцу Штраус называет Бюлова «законченным реакционером», который одно время был прогрессивным, но не по внутреннему убеждению, а оттого, что его увлекли на этот путь «такие могучие личности, как Вагнер и Лист, а также возможность сражаться».[101]

Пути этих людей разошлись. Время от времени Штраус еще писал Бюлову, по-прежнему выражая свое уважение и признательность. Специально приезжал послушать, как Бюлов дирижирует Девятой симфонией. А перед самой смертью Бюлова навестил его в Гамбурге (в январе 1894 года). Единственное новое сочинение Штрауса, с которым Бюлов успел познакомиться, была симфоническая поэма «Смерть и просветление». Меньше чем за год до смерти Бюлов писал Шпицвегу: «О Боже, дай мне возможность снова активно интересоваться его успехами, самой оригинальной и яркой личностью после него (Брамса. — Дж. М. )!.. Да сохранит Господь его физическое здоровье, тогда и душа его будет цела».[102]

Бюлов писал это письмо, уже будучи больным, только не знал, насколько тяжело он болен. По совету Мари, Штрауса и других друзей, надеясь поправить здоровье солнцем, он отправился в Египет. Последний раз Штраус виделся с ним на вокзале в Берлине, и очень кратко. Бюлов прибыл в Каир полумертвым. И там, 12 февраля 1894 года, вдали от родного дома, этот добровольный изгнанник ушел из жизни.

Но у Штрауса навсегда осталось многое из того, чему научил его Бюлов. В том числе и страсть к исполнению музыки.