— И сдались?

— Да нет же, господи! — ответил Хренс. — Уж в упорстве-то «Голиафу» не откажешь. Просто произошла перестройка корпоративной политики, и нас перераспределили.

— То есть выгнали.

— Из «Голиафа» никого не выгоняют, — ошеломленно воскликнул Хренс. — От колыбели до могилы. Вы же слышали рекламу.

— Значит, вас просто перевели с погромов и угроз на латте и мокко?

— А вы не знаете? — удивился Хренс, взбивая молоко в пену. — «Голиаф» меняет имидж со «щас как дам» на «мир, дружба, жвачка».

— По радио вчера вечером болтали что-то на этот счет, — ответила я, — но звучало неубедительно, прошу меня простить.

— А уж в прощении «Голиафу» вообще нет равных, мисс Нонетот. Вера не самый ходовой товар, и именно поэтому грубых и безжалостных громил вроде меня пришлось перевести на другие должности. Наша корпоративная ясновидящая, сестра Беттина, прозрела необходимость перейти на систему управления, основанную на вере, но правила формирования новой религии весьма строги: мы должны предпринять действительные и существенные шаги к переменам. Служба внутренней безопасности «Голиафа» ныне называется «Слезное всепокаяние в бесчинствах „Голиафа“». Видите, мы даже старую аббревиатуру сохранили, чтобы не тратить денежные средства, предназначенные на добрые дела, на изготовление бумаги с новым логотипом.

— И не возиться с обратной заменой, когда спектакль закончится.

— Знаете, — погрозил мне пальчиком Хренс, — вы всегда отличались излишним цинизмом. Вам следует научиться большей доверчивости.

— Доверчивости. Ага. И вы думаете, люди поверят вашему жалкому «простите, мы больше не будем» после сорока лет беспардонной эксплуатации?

— Беспардонной эксплуатации? — тревожно отозвался Хренс. — Мне так не кажется. Мы рассматривали его скорее как «период предблагостности», и длился он не четыре десятилетия, а пять. А вы уверены, что ваш кузен Эдди не датчанин?

— Определенно нет.

Я подумала о Тубзике Дэррмо-Какере, гнусном голиафовском агенте, который уничтожил моего мужа.

— А Дэррмо-Какер? Он-то где теперь служит?

— Мне кажется, его перевели на какой-то пост в Голиафополисе. Правда, я больше не вращаюсь в тех кругах. Может, как-нибудь соберемся и отметим нашу встречу? Что скажете?

— Скажу, что куда больше мне хочется вернуть мужа.

— О! — воскликнул Хренс, внезапно вспомнив о неприятностях, доставленных мне им лично и «Голиафом» в целом, затем медленно добавил: — Наверное, вы ненавидите нас!

— Весьма.

— Мы не можем этого так оставить. Раскаяние — в этом «Голиаф» сильнее всего. Вы не подавали прошение об «Отмене несправедливых мер»?

Я уставилась на него, и он в ответ поднял брови.

— Понимаете, «Голиаф» предоставляет недовольным гражданам возможность потребовать отмены любых несправедливых или неоправданно жестоких мер в их адрес. На самом деле это нечто вроде глубокого покаяния. Если «Голиаф» рассчитывает стать опиумом для народа, то в первую очередь следует искупить наши грехи. Мы хотим исправить все ошибки, а затем заключить в крепкие объятия всех, дабы показать, что мы искренни в своем стремлении исправиться.

— Потому вас и списали в кафе.

— Именно!

— А как мне подать жалобу?

— У нас в Голиафополисе открыт Покаянариум. Туда идет бесплатная линия гравиметро с терминала «Тарбак». Что делать дальше, вам скажут на месте.

— Мир, дружба, жвачка, да?

— Мир — в этом «Голиаф» поистине бесподобен, мисс Нонетот. Просто заполните форму и запишитесь на прием к одному из наших профессиональных покаятелей. Уверен, мужа вам вернут в мгновение ока!

Я взяла мокко с двойной порцией сливок и латте и села у окна, в молчании глядя на здание ТИПА. Гамлет заметил мое волнение и начал составлять список того, что хотел бы сказать Офелии, но сомневался, что сможет. Затем занялся другим списком — того, что должен ей сказать, но не скажет. Затем — списком всех списков, которые он составил в отношении Офелии, и наконец начал писать благодарственное письмо сэру Джону Гилгуду.[34]

— Мне нужно кое-что утрясти, — сказала я чуть погодя. — Никуда не уходите отсюда и никому не говорите, кто вы есть на самом деле. Понятно?

— Понятно.

— Кто вы?

— Гамлет, принц… Шутка. Я ваш кузен Эдди.

— Хорошо. И вытрите сливки с носа.

Тективно-интрузивное правительственное агентство контролировало слишком специфические для обычной полиции области. Существовало более тридцати отделов ТИПА. ТИПА-1 надзирал над всеми нами, ТИПА-12 назывался Хроностражей, ТИПА-13 работал с генетически реконструированными существами, ТИПА-17 вел операции по устранению вампиров и оборотней, ТИПА-32 надзирал за садоводами. Я служила в ТИПА-27, в отделе литтективов. Десять лет я идентифицировала Мильтона и отслеживала подделки Шекспира. После работы внутри литературы данное занятие показалось мне довольно пресным. В беллетриции я могла, как говорится, коня на скаку остановить, а служить в литтективах было все равно что бродить по огромному полю за лошадью, держа в руках недоуздок и фотографию морковки.

ЧЕТВЕРГ НОНЕТОТ.

Личные дневники

Я толкнула дверь управления и вошла. ТИПА делило здание с суиндонской полицией. Внутри оно показалось мне еще более ветхим, чем я помнила. Стены покрывала все та же ужасная зеленая краска, из столовой на третьем этаже по-прежнему тянуло вареной капустой. На самом деле мне недолго пришлось тут работать — всего пару месяцев в конце восемьдесят пятого года, а большую часть своей ТИПА-карьеры я сделала в Лондоне.

Я подошла к конторке, ожидая увидеть там сержанта Росса. Но его сменил другой парень, на мой взгляд слишком молодой для полицейского офицера, тем более для дежурного по отделению.

— Я пришла, чтобы вернуться на работу, — заявила я.

— Какую такую работу?

— Литтектива.

Он хмыкнул. Нехорошо так хмыкнул.

— Это к начальнику отделения, — ответил он, даже не отрываясь от журнала, в котором что-то царапал. — Имя?

— Четверг Нонетот.

Гул голосов в холле затих. Тишина распространялась от тех, кто стоял ближе ко мне, и медленно расходилась, как круги по воде, вместе с моим именем, произносимым шепотом. Спустя несколько мгновений на меня в полном молчании пялились как минимум два десятка отборных полицейских и ТИПА-служащих, пара фальшивых Гаскелл[35]и один эрзац-Кольридж. Я выдавила кривую улыбку и, переводя взгляд с одной обалдевшей физиономии на другую, попыталась понять: удирать мне, драться или есть иные варианты. Сердце бешено заколотилось, когда молоденький дежурный сунул руку в нагрудный карман и извлек… записную книжку.