Анна Николаевна молча кивнула и уткнулась ему в плечо, не в силах что-то сказать, но понимая, что в решении сына изменить ничего не может.

Мишка быстро побросал в рюкзак своё бельё, пару рубашек, все тёплые вещи, резиновые сапоги, взял из письменного стола перочинный нож, пяток простых карандашей и пару чистых тетрадок.

— Будет возможность — напишу вам пару строк, — улыбнулся одними губами, глаза уже были отстранёнными и строгими. Мать поняла, что мыслями повзрослевший сын уже далеко, где-то там, на войне. — Я буду осторожен, мама. — Ещё раз коротко обнял обеих и ушёл, не оборачиваясь.

Валя и Анна Николаевна подавленно молчали.

Треск мотоцикла во дворе заставил их вернуться к действительности.

— Что ж, Валюша, будем жить в том, что есть, — вздохнула мать и выпрямилась, — не забывай заплетать детские косички и надевать те платья, что посвободнее, побольше. А другие, понаряднее и более взрослые, я, глядишь, на еду поменяю.

Плотный широкоплечий немецкий офицер выглядел холодно-равнодушным. Он коротко и жёстко разговаривал с сопровождавшими его солдатами и лишь мельком, как на мебель, взглянул на хозяек квартиры.

Осмотрев жильё, офицер резко сказал солдату, что могли бы и получше найти, что это за конура такая… но ладно хоть очень чисто и душ с туалетом в доме, а то «у этих дикарей в каждом втором доме туалет на улице».

Он разместился в комнате родителей, а одному из солдат — это, видимо, и был его денщик — и переводчику приказал устроиться в проходной детской.

Анна Николаевна велела Вале не попадаться лишний раз на глаза немцам и сама старалась не выходить из кухни без надобности, а главное — не показывать, что хорошо понимает немецкий: кто их знает, как они к этому отнесутся. Поэтому, когда солдат принёс в кухню груду нижнего белья и кусок мыла и произнёс длинную тираду, она вопросительно взглянула на него и покачала головой. Знаками показала: мол, понимаю, что постирать, а ещё что? Солдат позвал переводчика, и тот объяснил, что нужно постирать сейчас это бельё герра официра, его самого и денщика, а позже принесут бельё других солдат, и его нужно стирать отдельно. А платить ей будут частично едой, частично — марками, но завтра обязательно идти на биржу труда и зарегистрироваться, иначе не будет ни продуктов, ни марок, а будет расстрел за неповиновение. Женщина кивнула, стараясь, чтобы лицо не выражало никаких эмоций.

Немцы ушли. Делать было нечего — пришлось доставать большое корыто и организовывать стирку. «По крайней мере, есть шанс, что будет горячая вода, раз тут офицер живёт, — думала хозяйка. — Да он, видимо, и не один в нашем доме, значит, котельная при доме будет работать». На дворе стоял ноябрь, вот-вот наступит зима, и отопление в доме избавляло жителей от необходимости добывать дрова и налаживать печи, которые не топились, наверное, с начала тридцатых годов, когда к дому пристроили котельную и поставили батареи.

На следующий день Анна Николаевна отправилась на биржу. Вале регистрироваться не требовалось, но мать взяла её с собой, чтобы не оставлять дома одну. Прошедшей ночью с моря подул сильный ветер и принёс настоящие, нечастые для южного ноября холода́. Тёмное небо — то ли ночь забыла кончиться, то ли день решил вовсе не наступать — сыпало на людей колючее ледяное крошево: дождь ли, снег ли — не разберёшь. Серые космы туч неслись в вышине, будто ведьмы на лохматых мётлах, под ногами хлюпала ледяная жижа, ботинки скользили по брусчатке. Не верилось, что всего несколько дней назад фашисты входили в город тихим тёплым днём, когда сияло солнце. Даже деревья ещё не сбросили золотую листву. Вале казалось, что с того дня прошли уже месяцы, что город и море осознали происходящее здесь и теперь не может быть ни тихой золотой осени, ни спокойного моря, а дальше так и будет только шторм, тучи и колючий мокрый дождь, похожий на снег.

На бирже труда царила тихая, какая-то покорная суета. Пришедшие регистрироваться горожане ходили по команде от одного стола к другому, показывали паспорта, получали какие-то бумажки. Распоряжались всем два пожилых местных жителя, говорившие только по-русски, и женщина с резким громким голосом — как шепнула встретившаяся Титовым тётя Маша, то была учительница немецкого из фабричного посёлка, — которая служила переводчиком между немцами и жителями и тоже чем-то здесь командовала.

Всем годным к работе выдавали маленькие тонкие книжечки с разлиновкой внутри, называемые «арбайтскарте»[44]. Мужички, которые назывались старшими по кварталам, объясняли, что за каждую отработанную неделю в арбайтскарте нужно ставить штампик и что все должны эту карточку носить с собой, потому как полицаи при проверке документов будут её требовать, и если у тебя её нет — значит, ты уклоняешься от работ и подлежишь расстрелу на месте или отправке в лагерь.

Анну Николаевну хотели сразу направить на какие-то работы по укреплению берега, но она сказала, что у неё в квартире живёт офицер, который велел стирать бельё. Квартальные спорить не стали и велели только поставить штамп в арбайтскарте или, если стирка будет только один день, явиться завтра на другие работы.

Вышедшие с биржи люди делились новостями. Торговлю немцы вроде бы не запрещали, и базар работает. Но кто будет там торговать — непонятно, ведь передвижение между городом и деревней запретили. Пока горожане ещё меняют у кого что есть, а у жителей частного сектора остались кое-какие овощи на огородах, но, говорят, немцы устраивают чёс по домам и реквизируют продовольствие, поэтому надо как-то исхитриться и спрятать запасы, чтобы не нашли. Мария рассказала, что была вчера на базаре. Народ уже есть, но мало. Немецкие и румынские солдаты тоже ходят по базару. Продукты их не интересуют — видно, они хорошо снабжаются. Однако, если оккупанту понравится чья-то вещь, он в лучшем случае предложит поменять на марки или на какую-нибудь ерунду, а может и просто отобрать.

Тем временем солдаты расклеивали по городу какие-то новые листы — по три в ряд. Женщины и Валя подошли посмотреть. На стене комендатуры уже белел новый приказ оккупантов на русском, немецком и крымско-татарском языках. «Похоже, в нашей типографии отпечатан», — отметила про себя Анна Николаевна. На каждом листе вверху была изображена шестиконечная звезда из двух наложенных один на другой треугольников.

— Ишь ты, — тихо сказала Мария, — уже и на крымско-татарский кто-то переводит… не теряют времени, гады.

Указ гласил: