Упризнанных классиков, конечно, тоже были вдовы, и некоторые представляли собой большую силу. Один из ярких примеров – Лиля Брик, неофициальная жена Маяковского. Ее письмо Сталину в 1935 году волшебным образом превратило сомнительного индивидуалиста-самоубийцу в советского классика. На полях ее письма Сталин начертал магические слова: “Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Равнодушие к его памяти и его произведениям – преступление”.

Определенно это была одна из счастливейших случайностей в истории литературы. Вряд ли Сталин на досуге, для удовольствия, читал двусмысленные стихи бывшего футуриста. Сталин был под впечатлением от самоубийства Маяковского в 1930 году, но едва ли этот поэт сильно занимал его мысли после 30-го года. Письмо Лили Брик, где она выражала опасение, что Маяковского забудут, побудило Сталина удостоверить величие поэта – вслед за чем по всей России стали воздвигать памятники Маяковскому и называть в его честь колхозы и металлургические заводы. Возникла целая индустрия Маяковского – с научными изданиями, критиками-специалистами, школьными декламациями, списками обязательного чтения в институтах, диссертациями, музеями и т. д. Пока Сталин был жив, никто не осмеливался преступно игнорировать Маяковского.

Но после смерти Сталина маяковская индустрия пошла на убыль и усложнилась. Многие годы Лиля Брик была полуофициальным первичным источником информации, и многие истории о Маяковском и направления исследований в СССР и за границей ведут начало от нее. Со смертью Сталина все это отнюдь не кончилось, зато постепенно возникли разночтения.

Когда мы с Эллендеей стали регулярно приезжать в Москву, нас в скором времени привели к Лиле Брик и ее нынешнему мужу (специалисту по Маяковскому) Василию Катаняну. Как и во многих других случаях, встречу нам устроили Лев Копелев и Раиса Орлова; они же и сопровождали нас во время первого визита к Брик (не “Катанян”).

Нас, привыкших к минималистской бедности Надежды Мандельштам и весьма умеренной обеспеченности других знакомых, квартира Брик недалеко от Кутузовского проспекта поразила во многих отношениях. Она была неизмеримо роскошнее даже квартиры Елены Сергеевны. Просторная по советским нормам: настоящая библиотека (естественно, с множеством книг Маяковского, старых и новых), прихожая, холл, гостиная с богатой коллекцией футуристических и конструктивистских картин и плакатов, с работами Малевича, Бурлюка и самого Маяковского, в частности его автопортрет маслом напротив стола. В спальне висел портрет Лили работы Тышлера. Хорошая, но не шикарная мебель, настоящие ковры, повсюду множество предметов, все пространство ими занято – не обязательно оригиналами; обилие таких вещей, каких в жизни не было у Надежды Мандельштам, хотя она начинала как художница. Украшена была даже ванная комната – подобного нам не встречалось, разве что у партийных начальников. У Лили была громадная коллекция китчевых подносов со всей России. На стене висел жуткий ковер с выпуклой уткой – подарок Маяковского, которого, как и Лилю, забавляло дурное искусство.

Тяжелый стол под крахмальной скатертью ломился от съестного и питьевого. Когда мы наелись и решили, что с питанием покончено, Лиля подала знак, и потянулась череда главных блюд, доставляемых из невидимой кухни расторопной прислугой. Хорошо еще, что мы пришли одетыми официально – Лиля, видимо, придавала значение таким вещам и сама была одета элегантно и накрашена. Это стоило усилий – окрасить такую длинную косу нелегко. Мы вспомнили, как одевался и позировал для каждой фотографии Маяковский.

Ко всему этому мы относились с юмором, когда оставались вдвоем. Лиле было под девяносто; в рыжих волосах и нарисованных бровях было что-то гротескное, напоминавшее о графине из “Пиковой дамы” Пушкина. Но энергии у нее и остроты ума было – на зависть.

Наши визиты к Лиле и Василию всегда проходили по одной и той же схеме: сначала основательная трапеза как прелюдия, а потом уже дела. В первый раз Лев и Рая очень помогли наладить общение, а впоследствии кто-то из них часто нас туда сопровождал. В пору нашего первого посещения, когда планировался двойной выпуск Russian Literature Triquarterly, посвященный современной литературе, мы хотели начать его четырьмя или пятью поэтами-классиками недавнего прошлого – одним из них предполагался Маяковский. И старались мы, главным образом, говорить о нем – о его поэзии, о его жизни, о ее жизни с ним и о том, что мы можем сделать в смысле переводов и публикации на русском для пропаганды его в США и Англии.

Для нее, думаю, было важно, что мы уже были издателями русской литературы и могли печатать буквально все, что нам захочется. Важно было и то, что мы сделали репринт “Трагедии” Маяковского и принесли ей экземпляры. Эллендея думает, что Лиле я понравился еще из-за большого роста, но это объяснение я отметаю ввиду повторных приглашений. Во всяком случае близких личных отношений, как с Надеждой Мандельштам и некоторыми другими, здесь не получилось. Но, как ни странно, что-то между нами возникло, несмотря на ее нарциссическую неспособность по-настоящему контактировать с людьми. С каждым из нас она говорила откровенно – особенно когда Катанян выходил из комнаты. Стать друзьями с ней было невозможно – вероятно, потому, что мы слишком много знали о прошлом Лили из разных источников, характеризовавших ее как символ худших сторон истинно “советской” литературы. Разговоры с этой представительницей прошлого были увлекательными, но помимо филологического интереса, удивления и просто любопытства трудно было отделаться от мыслей о том, что нам рассказывали в Москве о салоне Бриков, посещаемом многими чекистами в 1920-х. Все это было давно, и Лиля безусловно верила в революцию. Эллендея прямо спросила ее, как она, и Маяковский, и Брик могли закрывать глаза на происходящее. “Это была свобода, это была революция, мы видели в ней благо; мы знали об убийствах и прочем, но считали это неизбежным; происходили эксцессы, но они были частью великого освобождения. Время было захватывающее, и мы были молоды”. Сказано это было с полным сознанием того, что они оказались неправы в своей слепоте.

Невозможно было не заметить разницу между судьбами Надежды Мандельштам и Лили. Отчасти благодаря своей сестре Эльзе Триоле и влиятельному писателю-коммунисту Луи Арагону Лиля имела возможность ездить за границу. Она и теперь не порывала связи с авангардом – в Италии (Пазолини) и в СССР (Параджанов). В жизни у Лили определенно бывали тяжелые периоды, но по сравнению с Надеждой Мандельштам она прожила жизнь чудесно. Она была на правильной стороне в 1917 году, она запрягла в свой фургон правильную звезду, и в друзьях у нее были могущественные люди из органов. По сравнению с рядовыми русскими, она – благодаря Маяковскому – бóльшую часть жизни была богата и уважаема, а у Надежды Мандельштам – из-за Мандельштама – все было наоборот. По крайней мере так нам это представлялось.

Сравнить хотя бы их ресурсы. У Надежды Мандельштам было мало книг и рукописей – главным ее ресурсом были ум и память. У Лили же – и Катаняна – очень большая библиотека и основательный запас неопубликованных материалов. Насколько мы знаем, самым увлекательным, вероятно, там было неопубликованное Маяковского и стихи и произведения других футуристов и лефовцев. Но там было множество писем, рукописных оригиналов, не воспроизводившихся в печати, фотографий, альбомов и т. д., и, наконец, сама литературоведческая библиотека. У Лили было что рассказать, а Катанян заканчивал собственную большую книгу о Маяковском. Во многих отношениях Лиля была сильнее и смелее Катаняна и поддерживала его, хотя была старше.