— Думаю, тебя не удивит моё предложение. — Голова его продолжала как-то нехорошо дёргаться, чего я раньше за ним никогда не замечал. Он откашлялся. — Но, если ты женишься, я отдам семь процентов «Севера» не Юльке, а лично тебе.

Я тяжело вздохнул.

— Тот неловкий момент, когда продаёшь дочь за большие деньги, но забыл спросить, а нужны ли они мне? И ваша дочь, и ваши акции.  

Он нахмурился, словно смысл моих слов до него не дошёл. И меня не на шутку встревожил его рассеянный взгляд. Может, он поэтому и перебрался в США, чтобы лечиться там, и, скорее всего, анонимно. Потому что слабость владельца компании — это очень плохо для бизнеса. Может, потому он практически нигде больше и не появляется. Меньше стал общаться с отцом. И, похоже, не посвящал в свои проблемы даже дочь. Она и не знала, пока ей не приспичило к нему приехать.  

— Владимир Олегович, — кашлянул я. — Для меня не имеют значения деньги, акции и прочие материальные ценности, когда речь идёт о женщине. Если бы у нас с Юлей всё было хорошо, я бы женился даже не будь у неё за душой ни гроша. Но мы слишком долго прожили вместе, чтобы понять: я не смогу сделать её счастливой. Мы расстались именно поэтому. Это не любовь.

— Любовь, морковь, — передразнил он, словно вновь обретая ясность ума. Много ты понимаешь. А знаешь поговорку: стерпится - слюбится?

— Ну, значит и не слюбилось, и не стерпелось, — вздохнул я. — Мы всё же не один день прожили вместе, и даже не один год. Я искренне хочу, чтобы она нашла человека, с которым будет счастлива. И всё. Я не буду её ни покупать, ни продавать. И сам не продаюсь и не покупаюсь. Делайте со своими акциями что хотите, на моё отношение ни к ней, ни к вам это никак не повлияет.

— Ах ты урод! — скривился он, явно уязвлённый. — Бросил беременную бабу и думаешь прикрыться всей этой пафосной ботвой? Думаешь, тебе сойдёт это с рук? Так ты не на того нарвался, мальчик!

На колу мочало!

 — Ой, всё, — встал я. Этот спич слепого с глухим меня не на шутку достал. — Всё, что хотел, я сказал. Поправляйтесь, Владимир Олегович. Хорошего вечера… дядя!

Я подхватил пальто и вышел на улицу.

— Уходишь?! — подняла на руки трясущуюся от холода собачонку Юлька, всматриваясь в моё лицо с надеждой.

— А ты чего ждала? Что я останусь? Передумаю? Серьёзно?!

Она качнула головой, всё ещё всматриваясь в моё лицо так, словно ждала, что я сейчас вдруг улыбнусь и скажу: «Сюрпра-а-айз! А ты, глупенькая, поверила?» И прижму её к себе.

 Но я этого не сделал, и она вдруг шагнула назад, словно не тогда на мосту, а именно сейчас, только что я сказал, что мы расстаёмся.

— Но ты же передумал четыре года назад, — хмыкнула она. — Откуда ты тогда приехал? Из Сочи? И тоже был весь такой на разрыв, в глазах тоска, в груди боль. Вещи собрал. Тогда я тоже думала: всё! Ушёл. К ней. Кем бы она ни была. А ты ничего, потаскался, вернулся, — она потянулась носом к мордашке собачонки, словно разговаривала не со мной, а с ней. — Потом обещал жениться, клялся отцу, что твои слова ничто не изменит. И вдруг тоже передумал. Да, Пуся? И снова в глазах тоска и тот же голод, — она подняла ко мне лицо. — Мечешься, рвёшься с поводка, как щенок. Так я не держу, Паш. Беги, трахни уже её, если тебе так надо. Только ведь опять ничто не помешает тебе передумать, уйти от неё и снова вернуться ко мне. Да, гуттаперчевый мой?

— Нет, — покачал я головой. — От таких, как она, не уходят. А я не нуждаюсь в твоих разрешениях. И закроем уже эту тему, Юль. Скажи мне лучше, что с твоим отцом?

— С отцом? — фыркнула она, словно я выскользнул из рук, как скользкая рыба. Сорвался с крючка этого пустого разговора, который она ещё не закончила. — С отцом всё в порядке. Подумаешь, гипертония обострилась. Был сердечный приступ, но он поправляется.

— А что говорят врачи?

— Знаешь, что? Ты раз свалил, давай вали, — разозлилась она. Как обычно, пытаясь вернуть себе инициативу. Потому что только она могла менять тему разговора. Она — бросить меня, не я.  Она — уйти. И сказать последнее слово. Всегда она. Первая, лучшая, главная. Но в этот раз всё снова шло не по её сценарию. И она взбесилась. — Тебя это больше не касается, понял? Займись лучше своими проблемами, я у тебя их сейчас будет выше крыши. Обещаю!

— Спасибо, что предупредила, — улыбнулся я. — И тебе не хворать, Юлия Владимировна! Ты главное, береги себя!

— Да засунь ты свои пожелания псу под хвост, Павел… Викторович, — развернула она задницей кверху крошечную собачонку, равнодушно посмотрела, как та поджала хвостик и обратилась к нему. — Да, Пуся? Вот сюда пусть засунет.

Хотела ещё сказать что-то непременно гадкое, резкое, обидное, но у неё в кармане зазвонил телефон.

Кровь отлила от её лица, когда она глянула на экран. Прижав телефон к уху, смерила меня испепеляющим взглядом, но я так явственно увидел под презрением страх, что невольно остановился, прислушиваясь к разговору, когда она развернулась и пошла в дом.

— Приехать?.. В воскресенье?.. Я поняла, но зачем?.. — она взялась за дверную ручку, забыв про меня. — Поговорить?.. Ну хорошо, — согласилась она, явно неохотно. — Да, я постараюсь.

В её опущенных плечах было что-то настолько обречённое, что мне даже пришлось напомнить себе, что меня это больше не касается. Она всё равно не сознается, даже если влипла в какие-то неприятности. Не пожалуется, не поделится. И мне пора уже заканчивать с ней нянчиться. Потому что именно так я каждый раз и возвращался. Я уходил, а она, как специально, тут же влипала в какую-нибудь передрягу. Я бросался её спасать. Всё разрешалось. И я снова оставался.  

Дверь за ней закрылась. Я щёлкнул брелоком сигнализации и завёл машину.

И по дороге набрал ту, что занимала мои мысли куда больше, чем саднящая разбитая губа, беременная от Пашутина домработница, его болезнь, и беременная от меня Юлька.

— Эль, у тебя какие планы на выходные?

Я прикусила губу. Сжала зубами, закрыв глаза.

Какой же у него волнующий голос. Особенно по телефону. Эти бархатные нотки, как тихое рычание льва, покорившего свою строптивую львицу. Придавил её лапой к земле и вожделенно требовательно заурчал.

Приоткрыв один глаз, я покосилась на часы.

Боже, мы проговорили до утра. Не удивительно, что в голову лезут всякие глупости. Но чем дольше я его слышу, тем больше хочу. Здесь, рядом, в своей постели, в своей жизни.

А ведь началось всё с невинного вопроса. Но ни у кого до сих пор не хватило сил первым положить трубку.

Не хотелось расставаться.

Я слышала, как скрипит его матрас. Он — как хрустит моя подушка.

Привязанная коротким зарядным шнуром телефона к розетке, я лежала на самом краешке кровати, глядя на мирно сопящую Матрёшку, и только это спасало меня от чего-нибудь постыдного. Например, пригласить его в гости в три часа утра. Хотя уверена: он бы примчался. Но объяснить мелкой кто этот дядя, что оказался утром в моей постели, было бы пока непросто.