Она приняла душ, сварила кофе и уселась на ступеньки террасы – еще раз полюбоваться озером. Поверхность воды притягивала взгляд, но при этом не предлагала ничего, на чем он мог бы сосредоточиться, так что разум упорно соскальзывал в прошлое. В последние месяцы она постоянно пыталась найти в жизни Ренаты какую-то поворотную точку, признак начала изменений, источник первой мысли о transfugium. Был ли это нервный срыв, возможно, какое-то событие, переживание, о котором они, все ее близкие, не подозревали? Когда это случилось? Она путалась в мелких воспоминаниях, образы прошлого маячили перед глазами. Может, причины имеют природу пыли: отдельные частички незаметны, но в больших количествах образуют густой фаталистический туман. Образ первый. Они стоят перед зеркалом и, задрав платья до бедер, сравнивают свои ноги. Она с удовлетворением отмечает, что у нее ноги более стройные, чем у старшей сестры, – длиннее, изящнее. Рената признает ее правоту; потом они, в одних трусиках, прыгают по дивану. Образ второй. Вместе с другими девочками они бегут наперегонки по школьному стадиону, дистанция шестьдесят метров. Рената не останавливается на финише, как все, а бежит дальше, обегает по периметру весь стадион. Образ третий. Они на море, закапывают друг друга в песок. Рената лежит закопанная почти целый день, не хочет вылезать. Видно только едва заметное движение песка, когда она дышит. Вечером оказывается, что у нее обгорело на солнце лицо.

Где этот момент, который объяснял бы происходящее сейчас? Должно быть какое-то начало, завязь перемены, начальная точка, некая мысль, травматическое происшествие, изменение, вызванное книгой, музыкой из миллиона файлов, которые они постоянно посылали друг другу, зная, что в космосе не хватит времени, чтобы все это послушать. Она мысленно просматривала все эти события, обрывки ситуаций. Отец когда-то сказал, что Рената, кода родилась, плакала так долго, что у нее воспалилось горло.

Что касается меню, она положилась на симпатичного мужчину трудноопределимого возраста, с красивым кирпичным цветом кожи, который приятно оттенял белизну одежды. Она попросила посоветовать ей закуски. Он делал это шутливо, словно помогал готовить девичник. Его веселье вызвало у нее раздражение.

– Это будет что-то вроде поминок, – сказала она с каким-то даже удовлетворением. И сарказмом.

Он посмотрел на нее сердечно и, как ей показалось, сочувственно.

– Поминки, свадьба… Еда – всегда радость.

Пирожные были пузатыми, разноцветными, разложены на подносах по цветам, словно коробочки с красками. Растроганная этим изобилием, она показывала пальцем и пыталась выбрать между розовым и лавандовым, между малиновым и черносмородиновым и какао. Еще кремовая прослойка – золотисто-зеленая, пурпурная. Пирожные были такими искусственными, такими человеческими. Мужчина с кирпичным лицом покивал.

– Вы попробуйте. Может, вкус вам что-нибудь подскажет.

– Простите. Я никогда не умела делать выбор.

Он протянул ей меню.

– Это касается только незначительных вещей. Когда мы хотим чего-то по-настоящему, сомнения исчезают.

Она без особой уверенности согласилась и вытерла нос. Он показал ей список закусок и с гордостью произнес:

– Излишне добавлять, что мясо экологически чистое, выращено в собственных инкубаторах.

Она видела перед рестораном поименные, в натуральную величину, памятники животным – донорам тканей – коровам, свиньям, курам, уткам и гусям. Ей запомнилось имя коровы – Аделя. Она бросила беспомощный взгляд на длинный список блюд и посмотрела на ресторатора. Его темные глаза глядели на нее тепло, с интересом.

– Можно я вас обниму? – спросила она внезапно.

– Конечно, – сказал он, совершенно не удивленный, словно эта услуга также входила в прейскурант.

И обнял ее. От него исходил банальный запах ополаскивателя для белья.

Вскоре официанты начали готовить гостиную и террасу к скромному торжеству. Принесли коробки с бутербродами и салатами. Ловкие руки раскладывали по тарелкам фрукты.

Когда официанты ушли, как раз начало садиться солнце, и она увидела необычную картину – верхушки деревьев густого северного леса загорелись апельсиновым светом, словно огромные канделябры, отражающиеся в воде озера. Опускалась ночь. Она видела, как темнота выбирается из-под корней деревьев, из-под камней лесной подстилки, как ее источает глубина озера. Края силуэтов вдруг стали более четкими, словно все вещи стремились еще раз осознать собственное существование, прежде чем их скроет мрак. Свечи деревьев погасли, и вдруг откуда-то нахлынул, предваряя ночь, холодный воздух, так что она набросила куртку и пошла к воде. Огонек ее полезной сигареты горел в темноте – она подумала, что его наверняка видно с того берега и кто-нибудь, обладающий хорошим зрением, может наблюдать за его движением к губам и обратно. Если кто-нибудь вообще на нее смотрит.

Потом позвонил Мальчик. Так его называли в семье – Мальчик, хотя ему было уже под сорок. Сын ее сестры Ренаты. Оказывается, он не приедет. Говорил племянник бессвязно, вероятно, успел выпить.

– Хватит уже мучить ее и всех нас, – тихо ответила она на его агрессивное бормотание. – Ты ведешь себя как капризный ребенок. Ты ничего не сделал, никак не помог. – Она чувствовала, что заводится, что злость растет с каждой секундой. – Свалил все на меня, хотя ты ее сын. Я оформляла документы, я навещала ее здесь, я разговаривала с врачами, а теперь должна заниматься этими чертовыми пирожными. Знаешь что? Ты маленький жалкий поганец.

Она отшвырнула телефон, который упал на подстилку из хвои.

Она поклевала что-то из закусок и ждала, сидя на террасе. Темная жирная линия того берега привлекала ее взгляд, но там ничего не происходило. Линия леса, отражавшаяся в озере, легкие морщинки на воде. Она увидела двух огромных птиц, которые покружили над деревьями и исчезли.

Как-то она навестила Ренату, дети тогда были еще маленькими, – и ей показалось, что сестра погасла. Вид у нее был, как обычно, ухоженный, одета хорошо, небольшое гибкое тело чуть оплыло, а черты словно бы размылись. Она больше не бегала. Быстрым решительным шагом совершала долгие прогулки. Возвращалась потная, разгоряченная и вставала под душ. Сестра никогда не отличалась излишней словоохотливостью. Но на этот раз Рената вообще ничего не рассказывала, не хотела говорить о себе. Она редко улыбалась и, казалось, совершенно утратила чувство юмора. Все свое время она теперь посвящала саду и детям, Мальчику и Ханне, которых возила в школу и на всякие занятия. Пакеты для завтраков, коробочки для ланча и так далее – мама всегда к вашим услугам. Детский запах в доме, специфический, липкий, душный. Запах тюрьмы. Комнаты всегда стерильно убранные, практично обставленные, светлые. Ее муж, спокойный, молчаливый, появлялся вечером и исчезал утром, но видно было, что они близкие люди. Возможно, у них был особый способ понимать друг друга, не нарушая своего одиночества. Когда она, младшая сестра, изредка приезжала к ним в гости, они сидели после обеда на светлом диване, стараясь не испачкать обивку кофе или чаем. Сидели, забившись в противоположные углы, обсуждая дела, проплывавшие мимо, словно информационная строка в телевизионных новостях: у Ханны в июне экзамены; согласно контракту, муж должен на некоторое время уехать за границу; есть разные способы экономить воду для полива; согласно последним научным исследованиям, никотин способствует долголетию. Они общались, словно герои комиксов, при помощи «облачков», зависавших над ними в воздухе, а затем рассеивавшихся, как дым от полезных сигарет – гарантии долгой жизни. Она взирала на упорядоченную жизнь Ренаты с удовлетворением, может, даже с долей зависти – сама постоянно находясь в движении, в работе, среди множества людей, – но, вернувшись в свой хаос, испытывала облегчение.