Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет. Это я понял. Я имел в виду тебя.
Я натягиваю кардиган на плечи. Персонал не посвятил его в подробности этой ночи.
— Я услышала ее.
За последние три года мы с Марти хорошо изучили друг друга. Он понимает, что я не намерена сразу все ему выложить, но все равно не давит на меня. Я слышу, как он перебирает бумаги в руках.
— Тут нарисованы две стрекозы, одна чуть больше другой. Художник использовал много цветов и смелых линий, чтобы создать уникальный образ. Задний план представляет собой сложный узор, некий намек на воду, камни и деревья. Внимание сосредотачивается на глазах стрекоз.
Тишина затягивается на несколько минут, ее нарушает лишь дыхание спящей девушки. У меня пересохло во рту, и я слышу стук собственного сердца.
— Откуда у тебя это? — Мой голос срывается.
— Это было в ее скрипичном футляре. Там есть и другие рисунки.
Я наклоняюсь вперед и шепчу, не желая разрушать магию, которая парит в комнате, удерживаемая нотами теперь беззвучной скрипки.
— Эмили Ливингстон, 1943 год. «Сестры в полете».
Морган
Я просыпаюсь, когда комнату уже освещает дневной свет. У меня во рту будто что-то умерло, там сухо и образовался какой-то налет, а тупая боль отбивает устойчивый ритм у меня за глазами. Я переворачиваюсь на спину, застонав и щурясь при виде яркого белого потолка. Медленно всплывают воспоминания о прошлой ночи. Деррик. Копы. Наркотики. Ссора. Виски. Скрипка.
Скрипка.
Я подскакиваю, пытаясь выбраться из спутавшихся простыней и одеяла, и встаю с кровати. Босые ноги ощущают холод плиток пола.
— Доброе утро.
Я поворачиваюсь на голос и понимаю, в чьей комнате нахожусь. Укутанная в плед пожилая дама сидит в кресле, ее силуэт четко виден на фоне окна.
Я осознаю, что на мне фланелевая ночная рубашка, какие носят бабушки. Мои вещи, сложенные в стопку, лежат в изножье кровати.
— Какого черта?!
Я опускаюсь на кровать.
— Надеюсь, тебе хорошо спалось? — спрашивает она.
Я поднимаю руки к лицу, протираю глаза и пробегаю пальцами по волосам. Они все еще влажные. Последние несколько частей головоломки становятся на место. Плакала у старушки на руках, лепетала что-то — виски как следует поработал, развязав мне язык, и я выставила себя полной тупицей. Она завела меня в здание с помощью кого-то из персонала, заплаканную, сопливую и истощенную. Она меня выкупала. Я позволила горячей воде смыть с меня остатки потекшего макияжа, боли, одиночества, а потом я упала на ее кровать и отключилась.
Чертова идиотка!
— Послушайте, я очень сожалею о том, что произошло прошлой ночью, — бормочу я. — Я вела себя как прид… В смысле… — Я поднимаю на нее глаза. — Я вышла за рамки приличий. — Я хватаю мою одежду и, встав, направляюсь в ванную. — Я сейчас уйду и не буду вам мешать.
— Кто ты, Морган?
Этот вопрос заставляет меня остановиться. Ну и вопрос, черт возьми! Меня он рассмешил. Похоже, что все, происходившее в течение последних двух недель, буквально выкрикивало тот же вопрос. Кто я? Я могу назвать свое имя: я Морган Флетчер. Но, кроме этого, все, чем я являюсь, — это куча воспоминаний, которые принадлежат только мне. Для всех остальных я — это папка с несколькими страницами, на которых по пунктам изложена моя история, и все это хранится в картотеке социального работника. Я ребенок, лишившийся матери и отца, о которых никто ничего не знает. Провинившийся подросток, живущий в приемной семье, девушка наркодилера, теперь уже бывшая, которая сидит в чужой ночной рубашке в комнате пожилой дамы в чертовом доме престарелых. Кто я? Я то, чем назвал меня Деррик.
Я — никто.
Но я этого не говорю.
— Что вы имеете в виду?
Старушка вздыхает:
— Марти нашел рисунки.
Я сразу понимаю, о каких рисунках она говорит, и это меня злит. Мне приходит в голову, что я сама виновата в том, что напилась и оставила на виду свой скрипичный футляр, чтобы кто-то мог в нем порыться. Но это все равно выводит меня из себя. Я поворачиваюсь к ней лицом, прижимая одежду к груди, словно это моя скрипка, словно я ее защищаю.
— Какого черта вы рылись в моих вещах?
— Ты действительно думаешь, что в твоем положении можно задавать такие вопросы? — Она фыркает. — Отличный вопрос, заданный тем, кто без стеснения рылся в моих. Дважды. — Думаю, она знает, что я копалась в ее аптечке. — Послушай, Морган, тебе повезло, что эти рисунки не унесло ветром прошлой ночью, когда ты исполняла роль в каком-то трагическом спектакле, устроив жалкое пьяное полуночное шоу перед зданием, где полно стариков. О чем ты только думала?
— Мне это все на фиг не надо. — Я снова сажусь на кровать и начинаю натягивать джинсы. — Здание, где полно стариков — слепых, глухих и почти мертвых. Очевидно, что я не думала.
— Не пудри мне мозги, Морган. Ты пришла сюда по какой-то причине.
— Ваши слова, женщина. Это ваши слова.
— Может, я и полуслепая, но это не значит, что я ничего не вижу. И хотя смерть уже подкрадывается ко мне в поисках добычи, я все еще твердо стою на обеих ногах в этом мире и с каждым вдохом ощущаю себя живой. То, что я услышала вчера ночью, не было случайностью, не было возвращением на место преступления с граффити. У тебя была причина прийти сюда. Что ты ищешь, Морган?
Я продолжаю бороться со своей одеждой.
Ее голос смягчается.
— Рисунки. Скрипка. Мелодия. — Она медлит. — Кто научил тебя этой мелодии?
Я замираю с одним ботинком в руке. Эта была его любимой. Он никогда меня не учил ее играть, но я слышала ее много раз и легко схватила, повторяя по памяти. Он, как правило, играл ее по ночам, когда в жестяной кружке был виски, ветер завывал вокруг нашей маленькой хижины, а на заднем плане потрескивала дровяная печь. Уложив меня в постель и думая, что я уже сплю, он настраивал скрипку и играл. Мелодия была легкой и бодрой, но мне она всегда казалась очень грустной. А рисунки — он прятал их много лет. Он никогда о них не говорил. Я ни разу не видела их, пока он был жив.
— Морган, кто он?
Я смотрю на дневники, все еще лежащие на столе, там, где я их вчера оставила. Стрекозы спят между пожелтевшими страницами.
— Мой дедушка.
Элизабет
Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку кресла, обтянутую потертой тканью. У него есть внучка.
Морган
Я бросаю ботинок на пол и падаю обратно на кровать. Руки возвращаются к лицу, и на этот раз я оставляю их там. Я снова начинаю плакать, не могу сдержать слез. Они просачиваются между моими пальцами. Это приносит облегчение. Но мне все равно хочется спрятаться. Мне стыдно за то, что я так ранима.