— Нет, спасибо, пастора тоже не требуется. Вам не стоит беспокоиться, я мысленно уже не один раз пережил этот день, так что это для меня не шок. Я просто посижу здесь, в покое, среди моих растений, и подумаю. Мне ничего не нужно; я, конечно, старый, но вполне здоров. — Альберт положил ладонь на руку Патрика, словно не он, а Патрик искал у него утешения, а может, так оно и было. — Если вы не против, я бы только хотел показать вам фотографии Моны и немного рассказать о ней, чтобы вы действительно поняли, какой она была.

Ни секунды не раздумывая, Патрик согласился, и Альберт, сильно хромая, пошел за фотографиями. Потом примерно час он показывал снимки и рассказывал о своей дочери. Очень давно он не испытывал такого умиротворения, может быть, еще и потому, что сознательно не позволял себе погружаться в воспоминания.

Когда они прощались, стоя в дверях, Альберт протянул Патрику фотографию, сделанную на дне рождения Моны. Необыкновенно милая, со светлыми кудряшками, она сидела перед тортом с пятью свечками и улыбалась от уха до уха, ее глаза жизнерадостно блестели. Альберт считал, что полицейские, которые будут искать убийцу его дочери, должны увидеть эту фотографию.

После ухода полицейского Альберт опять сел на веранде. Он закрыл глаза и вдохнул сладкий цветочный запах, потом задремал и увидел во сне длинный светлый тоннель и в его конце — две тени: там стояли Мона и Линнеа, они ждали Альберта и махали ему рукой, он ясно их видел.

Дверь в его кабинет внезапно распахнулась. Сольвейг ворвалась внутрь, следом за ней бежала Лаине, беспомощно разводя руками.

— Сволочь, хрен ты облезлый!

Он поморщился: во-первых, он всегда считал совершенно непозволительным внешнее проявление чувств, тем более столь сильное, в его присутствии, и во-вторых, подобные выражения он также считал абсолютно недопустимыми.

— Что случилось? Сольвейг, по-моему, тебе надо успокоиться и перестать разговаривать со мной подобным образом.

Он с запозданием увидел, что его естественная попытка урезонить Сольвейг распалила ее еще больше. Она, похоже, изготовилась вцепиться ему в горло, поэтому он на всякий случай ретировался за письменный стол.

— Успокоиться? Ты говоришь, что я должна успокоиться? Ты, ханжа гребаный, стручок тухлый!

Он видел, что ей доставляет кучу удовольствия наблюдать, как он вздрагивает от каждого ругательства, а Лаине за спиной Сольвейг становилась все бледнее и бледнее. Сольвейг перестала орать и почти прошипела злобным и издевательским голосом:

— В чем дело, Габриэль? Что тебе так не нравится? Ты же тащился, когда я шептала тебе на ушко похабщину, тебя это возбуждало. Что, Габриэль, разве не помнишь?

Произнося это, она приближалась к письменному столу.

— И незачем ворошить старый мусор. У тебя ко мне есть какое-нибудь дело или ты просто напилась и бесишься, как обычно?

— Дело, ты говоришь? Ну да, у меня полно дел, и на тебя хватит. Я была внизу во Фьельбаке, и знаешь что: они нашли Мону и Сив.

Габриэль вздрогнул, и на его лице ясно обозначилось изумление.

— Они нашли девушек? А где?

Сольвейг склонилась над столом, опершись руками, так что ее лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от Габриэля:

— На Кунгсклюфтане, вместе с одной убитой молодой немкой. Они думают, это сделал один и тот же убийца. Так что стыдись, Габриэль Хульт, стыдись того, что ты указал на своего брата, на свою родную кровь. Не было ни одного хоть какого-нибудь доказательства против него, а ты его сделал в глазах людей виноватым, и все на него пальцем показывали, и все у него за спиной шептались, — вот что его доконало. Но ты, видно, на это и рассчитывал, ты ведь знал, что так и будет? Знал, что он слабый и ранимый. Он не мог пережить позора и поэтому повесился, а я совсем не удивляюсь — именно этого ты и добивался своим звонком в полицию. Ты не мог смириться с тем, что Эфроим любил его больше.

Во время своего монолога Сольвейг тыкала Габриэлю в грудь пальцем так сильно, что при каждом тычке его отшатывало назад.

Он оказался прижатым спиной к окну, и дальше ему деваться было некуда. Габриэль принялся глазами подавать сигналы Лаине, чтобы она как-то попыталась вызволить его из этой неприятной ситуации, но она, как обычно, стояла там и моргала, беспомощно опустив руки.

— Моего Йоханнеса всегда любили больше, чем тебя, и ты этого, конечно, пережить не мог, ведь правда? — Сольвейг не стала дожидаться какой-нибудь реакции на свое утверждение, замаскированное под вопрос, и продолжала монолог: — Даже когда Эфроим лишил его наследства, он все равно продолжал любить Йоханнеса больше. Ты получил усадьбу и деньги, а вот любовь отца тебе не досталась, хотя ты и пахал в усадьбе, пока Йоханнес наслаждался жизнью. А потом, когда он увел твою невесту, тебя это доконало, ведь правда? Тогда ты и возненавидел брата, Габриэль? Это стало причиной твоей ненависти? Конечно, ты счел себя оскорбленным, но это не давало тебе никакого права на то, что ты сделал. Ты погубил жизнь Йоханнеса, и мою, и наших детей — разом. Ты что, думаешь, я не знаю, чем мои парни занимаются? И это тоже на твоей совести, Габриэль Хульт. Наконец люди узнают, что Йоханнес не делал того, в чем его обвинили, о чем шептались все эти годы; наконец и я, и мальчики снова сможем ходить с поднятой головой.

Ярость Сольвейг мало-помалу утихла, и ей на смену пришли слезы. Габриэль не знал, что было хуже. В какой-то момент вспышки ее гнева он увидел прежнюю Сольвейг — королеву красоты, которую любил, которую назвал своей невестой, а потом пришел брат и взял ее, как привык брать все, что хотел. Бешенство Сольвейг прошло, и она буквально на глазах сдулась, как проколотый воздушный шар. По ее лицу текли слезы, и она опять стала просто жирной неухоженной неряхой, проводящей дни, упиваясь жалостью к себе.

— Гореть тебе в аду, Габриэль Хульт, вместе с твоим отцом.

Сольвейг прошептала эти слова и потом исчезла так же быстро, как и появилась. Габриэль и Лаине застыли на месте. Он чувствовал себя так, будто у него в ногах взорвалась граната. Он тяжело плюхнулся на стул, и они с женой молча обменялись понимающим взглядом. Им обоим было ясно, что старые скелеты теперь вытащены на свет.

Мартин работал тщательно и усердно: он старался добыть сведения о Тане Шмидт — судя по паспорту, она носила именно такую фамилию. На их счастье, все вещи Тани сохранились у Лизе, и Мартин их внимательно осмотрел. В самом низу на дне рюкзака лежал паспорт, он выглядел совсем новым: там стояло всего несколько штампов. По ним можно было проследить ее путь из Германии в Швецию. Либо она никогда не выезжала из Германии прежде, либо по какой-то причине Таня получила новый паспорт.

Фотография в документе оказалась на удивление приличная, и Мартин рассудил, что девушка была довольно миленькая, но обыкновенная. Карие глаза, каштановые волосы чуть ниже плеч, 165 сантиметров роста, нормального телосложения. Что касается остального, ничего интересного в рюкзаке больше не обнаружилось: белье, несколько потрепанных книг в бумажных обложках, туалетные принадлежности, конфетные обертки — по сути, никаких личных вещей. Мартину это показалось странным. Ни фотографии семьи, ни снимка ее парня, ни записной книжки, хотя они нашли сумку возле ее тела. Лизе подтвердила, что у Тани была красная сумка, — может быть, все это она носила с собой. Во всяком случае, сейчас ничего похожего в вещах Тани он не нашел. А может, ее ограбили или все забрал убийца в качестве сувенира? Мартин видел на канале «Дискавери» программу о серийных убийцах, где рассказывали, что они часто хранят вещи своих жертв: для убийцы это становится частью ритуала.