В итоге мы не просто общались. Встреча стала истинным пиршеством красноречия. Все то, что и по сей день составляет истинную сущность двуногих существ – а именно неизбывное желание общения, придушенное в последние годы разнообразными гаджетами, – прорвалось, как только волею Божией оба путника освободились от проклятия Стива Джобса. Но в любой момент реальность могла вернуться (тот же звонок мобильника, оповещающий: ты по-прежнему на крючке; вырваться невозможно; даже ночью тебе придется длинно и обстоятельно разбираться с очередным вопросом бессменно работающей двадцать четыре часа в сутки бухгалтерии). Вот почему мы торопились, словно два ворвавшихся в супермаркет вора, которые хватают первые попавшиеся под руку товары, зная – на азартный, перенасыщенный адреналином грабеж отпущено слишком мало времени. Вот почему так захлебывались, перебивая друг друга, инстинктивно боясь, что наши чертовы «камни» возьмут и очнутся и вновь притянут к себе. Этот мистический, подсознательный испуг привел к эффекту невиданной откровенности. Подобно встретившимся в тайге медведям, которым нескольких мгновений хватает на то, чтобы по жестам и запахам все узнать друг о друге, мы умудрились за ничтожно короткий срок описать значимые события своего детства, юности, молодости и, увы, столь схожей зрелости, также пустив в ход имеющиеся в распоряжении средства: жесты, мимику и отыскавшиеся в барсетках визитки.

Мобильная связь настигла собеседника, как приговор. Не желая сдаваться, он позволил себе героический жест – махнул рукой на положенную рядом пластину. Мобильник гремел еще какое-то время, я встрепенулся; новый знакомый оказался весьма проницательным:

– В чем дело? Вы любите классику?

Дело было в его рингтоне. Анданте! Мендельсоновское анданте!

Я вспомнил о Слушателе – и рассказал о нем: страстно, образно. Я проявил чудеса лаконизма, в двух-трех словах обрисовав Большое Ухо. За какие-то пять минут удалось мне поведать о Вейске, о разбитой скрипке, об улетевшем в кусты Стравинском, о встрече 4 октября, о возводимой башне. Я описал даже тапки с нотами. Я мог бы гордиться своей поистине чеховской краткостью. Любитель классики ответил неожиданно резко:

– Черт бы побрал этих оригиналов! Они все делают, чтобы остаться в истории: кто поет, кто пляшет. Послушайте, в моем городе жил художник, вернее бездарь, который выдавал себя за творца: тридцать лет сидел на одном и том же перекрестке, писал одну и ту же картину – стену дома напротив. Обыкновенную стену! Он написал тысячи картинок с одной и той же стеной и дарил их желающим… Конечно, не раз его забирали в дурдом, но неизменно отпускали, и вновь он появлялся на том же месте, рисовал и раздавал прохожим жалкую, ничтожную мазню… И как-то незаметно, исподволь, через задний ход, сделался знаменитостью… О, он был совсем не дурак! Во всяком случае, похитрее тех простаков, которые лезут в Академию художеств. При полной бездарности отыскал верный способ! В итоге ему поставили памятник. Вы можете себе представить? Памятник Уличному художнику!

– Большое Ухо – всего лишь Слушатель, – попытался я возразить, но собеседник отмахнулся: что-то здорово задело этого добродушного яппи.

– Бросьте! Все они одним миром мазаны, чертовы хитрованы! Поганцы! Хотят пролезть в вечность! Готовы мошонку прибить к асфальту… Посмотрите, сколько людей вокруг, которым и в голову не придет тридцать лет подряд заниматься клоунадой на перекрестке. Ну вот разве вам полезет на ум такая бредятина? Памятник! Подумать только – памятник! Да пошли они, эти доморощенные таланты, эти свихнувшиеся гении. Пропади они пропадом…

Пушкинский Сальери не на шутку разгорячился. Меня настолько удивил его апломб, что я и не знал, что ответить. Мы еще о чем-то поговорили, прежде чем нас развел объявленный рейс. Сосед канул в Лету со своими ноутбуком, запонками, петлей на шее и постоянным нервным подергиванием, однако бунтом против всяческих гениев успел воткнуть в мое прежде безмятежное сердце сверло зависти – и оно принялось за работу. Конечно, Большое Ухо был из той самой породы «чертовых хитрованов»: как ни в чем не бывало в обнимку с Гайдном пропорхнул мимо Краснопресненской набережной. Сукин сын! Неплохо устроился! Почему же во мне нет такого сакрального, такого восхитительного дара безнаказанно плевать на реальность? Кто, по какому праву лишил меня его?

Сверло потрудилось еще немного; зазвучал теперь уже мой рингтон, бухгалтерия не дремала, голова забилась совершенно иными мыслями; я опять был «на бегу», озабоченный хлебом насущным. Мендельсон, Слушатель и его бедненькая Дюймовочка вновь начисто выветрились из памяти, которая и так после нескольких лет работы на газовую трубу превратилась в склад отчетов, реляций и колонок десятизначных цифр.

Кстати, о «беге»: одна из тех конференций, которые так обожает начальство и на которые впустую тратится уйма денег, заставила меня прилететь в Лиссабон. Португальский июль – ужасное время. Не представляю, в чью московскую светлую голову залетела идея собрать в раскаленном городе отдувающихся, словно скороварки, солидных нефтяников и газовиков, но обошлось без сердечных приступов: единственной (впрочем, ожидаемой) неприятностью стала скука в зале. Не буду упоминать и о пустой болтовне на бесчисленных coffeе break. Последний день был свободным; кондиционер в номере приказал долго жить; сидение в холле отеля не удовлетворило вашего покорного слугу, автомат аккуратно «выдал» ему две бутылки холодной воды, и на свой страх и риск я выбрался на улицу, какое-то время спасаясь «аква минерале» и выливая воду себе на голову: впрочем, бутылок хватило весьма ненадолго.

В двенадцать часов дня, когда врата преисподней распахнулись уже настежь, на Doca de Alcantara меня спас Музей Востока – прохладное, симпатичное место. Расположившееся прямо над зданием солнце не способствовало притоку туристов: кажется, я оказался там единственным посетителем. Шесть евро – невесть какие деньги; я готов был сунуть и двадцать, лишь бы прийти в себя. Человек в вестибюле мне обрадовался и, прицокнув языком, сносно залопотал по-английски, восторженно сообщая о выставке. Насколько я мог понять по речи симпатичного пенсионера, работа которого в музее лишь ненамного прибавляла грошей к его пенсии, это была удивительная выставка, выставка уникальная, выставка единственная в своем роде, такая бывает раз в сто лет – мне повезло, что я оказался в этом месте и в это время. Он клялся, что в жизни не видал ничего подобного (eu juro! i swear!), и я поддался жестам, которыми приветствуют самых драгоценных родственников (уловка торговцев и уличных зазывал, на которую всегда попадаюсь); я кивнул; он впустил меня в зал, забитый картами – картами странными, картами пестрыми, картами, более похожими на картины. Все эти древние куски телячьей и газельей кожи сразу каким-то сверхъестественным образом, словно игра «Джуманджи», притянули к себе внимание. Якутия, Лена, капитанская рубка кораблика, штурманский стол, сам капитан с добродушным смешком, распахнувший передо мной свои самодельные чертежи, – все моментально явилось, когда я понял, в чем дело. То было царство портуланов, собранных здесь со всего света: «итальянских», на которых ничего не показывалось, и «каталонских» – с изображениями хребтов, рек и долин, но опять-таки схематичных, неполных и не прорисованных до конца. Мне попался первым самый старый пергамент, Пизанский – плод творения многих людей, ибо ни один картограф в те века в одиночку не мог охватить такие пространства. В глазах моих зарябило, но я прилип к витринам, рассматривая карты подобно самому дотошному криминалисту, словно не было ничего важнее в моей жизни, чем изучение береговой линии материков и островов с нанесенными бухтами: всех этих Дарданелл, побережий Эгейского, Ионического, Адриатического, Тирренского, Лигурийского морей, Французской Ривьеры, Балеарских островов, Гибралтара и, наконец, Канар. Зал казался мне тупиком запутанного лабиринта, в который никто никогда не заглядывал; я был там совершенно один, ошарашенный, удивленный; и портуланы окружили меня самым коварным образом: центральные компасные звезды накрывали их лучами-сетками, крестили линиями румбов, мели и скалы на них маркировались красным тревожным цветом, кричащим об опасности, и повсюду на них пестрела латынь. Подошвы моих туфель чиркали по полу, глаза в конце концов отказались работать, но и будучи ослепшим от разглядывания, я все ходил по квадрату зала и все без конца всматривался. Зачем? Почему? Что я искал? Ведь и так понятно: каждый портулан есть морская карта, на которой показаны лишь берега – внутренняя территория суши на нем не представлена.