Дурно восприняли его поступок граждане и, несмотря на великие заслуги, сопроводили Горация на царский суд. Тулл же, не желая нести ответственность за суровый приговор герою, объявил, что передает дело Горация на суд дуумвиров, двух судей, чтобы те вынесли Горацию должный приговор. А приговор был устрашающим: за тяжкое преступление, совершенное Горацием, полагалось обмотать ему голову, подвесить к зловещему дереву, тому, что не плодоносит и растет во славу лишь подземным богам, и там, внутри городской черты или за ней, засечь преступника до смерти.

Дуумвиры уже вынесли приговор и велели ликтору, исполнителю государственных распоряжений, связать преступнику руки, как Гораций сказал: «Обращаюсь к народу», и дело было передано на суд граждан. На суде тронул сердца людей Гораций-отец, объявивший, что считает дочь убитой по праву, и просивший не оставлять его вовсе бездетным.

Старший Гораций воскликнул: «Ступай, ликтор, свяжи руки, которые совсем недавно, вооруженные, принесли римскому народу господство![2] Если будешь сечь его в городе, секи у доспехов, что он снял с убитых альбанцев, а за городской стеной — так у могилы Куриациев!» Народ, растроганный речами отца, помиловал сына — не столько за его правоту, сколько за его доблесть.

Смерть Камиллы, сестры Горация. Художник Ф. А. Бруни

Мир с альбанцами продолжался недолго. Раздосадованный тем, что возложил судьбу своего народа на плечи трех юношей и проиграл, Меттий задумал восстать против римлян. Но сил тягаться с римлянами в открытом бою у альбанцев не было, и потому Меттий решил действовать хитростью. Оставаясь на словах верным союзником Тулла Гостилия, он стал подговаривать окрестные народы на войну против Рима и склонил наконец фиденян. Те заключили союз с вейянами и вместе выдвинулись против Тулла. Последний повел за собой римлян и альбанцев, и две армии встретились у слияния Тибра и Аниене.

Против вейян Тулл выставил своих, против фиденян — альбанцев. Меттий же решил в битве не участвовать, а принять под конец сторону победителей, и начал медленно отступать к горам. Римлян удивило, что Меттий оставляет незащищенным их крыло, и гонец сообщил царю, что альбанцы уходят. Мысленно проклиная Меттия, сообразительный Тулл громко отчитал гонца и заявил, что лично отправил альбанцев в обход, на тылы врага.

Сложно припомнить, было ли до того в римской истории более ожесточенное сражение. Храбро бились воины Тулла, как бы тяжело им ни приходилось, и наконец враги отступили под натиском римлян. Тогда на равнину спустилось войско альбанцев, и Меттий сердечно поздравил Тулла с победой. Тулл промолчал, но на рассвете следующего дня собрал оба войска на смотр. «Вчера мы бились не столько с врагом, — сказал перед строем Тулл, — сколько с предательством друзей. Знайте, я не отправлял альбанцев в обход, лишь не хотел говорить, что мы брошены союзниками. Вина в том лежит на одном Меттии, и чтобы кто-либо другой не дерзнул на подобное, я покажу, как расправляется с предателями Рим. Вчера, Меттий, ты раздвоился душой, сегодня раздвоишься телом».

Тут же Меттия схватили, привязали к двум колесницам и пустили их в разные стороны. Кони рванули, разодрав тело Меттия надвое, и еще долго его окровавленные останки волочились по земле за колесницами. Прежде Рим не знал столь жестокой казни!

Битва с римлянами (фрагмент). Художник М. Маддерстиг

Меж тем велел Тулл все население Альбы перевезти в Рим, а город сровнять с землей. Когда римский легион вступил в Альбу-Лонгу то не увидел ни паники, ни беспорядков, лишь скорбным молчанием встретили его обитатели. В растерянности спрашивали они друг у друга, что оставить, а что взять с собой, подолгу застывая на порогах домов. Лишь услышав грохот рушащихся стен, подхватили жители, что смогли, и, бросив даже пенатов, побрели по дороге к Риму.

Римляне уничтожили все здания, личные и общественные, пощадив по приказу царя только храмы богов, и тем в один час разрушили труды четырех столетий. Но, видимо, и без того разгневало богов крушение Альбы. Вскоре донесли Туллу, что на месте, где был город, прошел каменный дождь: как сыпется с неба град, сыпались сверху огромные камни. Чуть позже пришло в Рим моровое поветрие, и самого Тулла поразила болезнь, сломив не только тело, но и суровый дух царя.

Он стал богобоязнен и, говорят, разбирал записи Нумы, чтобы узнать о тайных обрядах Юпитеру, милость которого надеялся вернуть. Найдя какие-то сведения, попробовал Тулл повторить священнодействие, но, видимо, совершил ошибку в ритуале и тем навлек еще больший гнев Громовержца. Юпитер метнул молнию, и Тулл, пораженный ею, сгорел вместе с домом. Так бесславно закончилось его правление, длившееся тридцать два года.

После смерти Тулла римский народ в 640 году до нашей эры избрал царем Анка Марция, внука Нумы. В набожности Анк мог сравниться с дедом, и причиной всех бед правления Тулла он считал упадок благочестия в Риме. Оттого сразу по воцарении повелел, чтобы отныне все обряды совершались в соответствии с уставом Нумы. Наставления Нумы увековечили на специальных досках и выставили на всеобщее обозрение, чтобы более никто при священнодействии не искажал божественный ритуал.

Римляне успели устать от войн и, видя настрой нового царя, загорелись надеждой, что правление его пройдет в таком же мире и спокойствии, как и правление Нумы. Однако племя латинов, уповая на бездеятельность и слабоволие Анка, совершило набег на римские земли. Когда римляне потребовали возмещения, латины отвечали им высоко мерно, полагая, что новый царь, большую часть времени про водящий у алтарей, не решится собрать римлян на войну.

Анк же, однако, нравом был схож не только с Нумой, но и с воинственным Ромулом, и вдобавок понимал, что времена изменились и того благодатного мира, что царил во времена Нумы, ему уже не достичь. Но не в характере Анка Марция было вершить что-либо не по закону, и как его дед учредил обряды для мирного времени, так он установил распорядок для войны, как говорят некоторые, научившись этому у древнего народа эквов, проживавшего по соседству.

Правом объявлять войны Анк наделил жрецов-фециалов, ведавших заключением договоров. Послы из фециалов вдвоем приходили к границе тех, от кого требовали удовлетворения. Один нес пучок трав, сорванных на Капитолии, в римской крепости, как символ родной земли и не прикосновенности послов, второй, облаченный в шерстяные жреческие одежды, с лентой на голове, вел переговоры.

Он говорил так: «Внемли, Юпитер, внемлите рубежи племени такого-то (тут он называл имя); да слышит меня Вышний Закон. Я вестник всего римского народа, по праву и чести прихожу я послом, и словам моим да будет вера!»[3]