Дружеская взаимная зависимость Чихачёвых и Чернавина показывает, как жители провинции устраивали свои дела в отсутствие институций и посредников, существовавших в городах. В апреле 1836 года Яков писал Чихачёвым (специально обращаясь и к Андрею, и к Наталье), прося одолжить 50 рублей для уплаты пильщикам, поскольку «они работу кончили и хотят итти!». По всей видимости, у Якова было достаточно наличных («по вашей милости», то есть, возможно, благодаря предыдущей ссуде или выплате), «да бедняжки попались под арест!» в его комоде, ключ от которого он не мог найти. Наталья ответила, что «с удовольствием» посылает примечательную смесь монет: восемь «целковых», три полтинника, один талер и один «пятизлотой» (по-видимому, польский). Яков поблагодарил и уведомил сестру, что заплатил пильщикам, но так и не сумел найти ключ. Затем (отчасти, вероятно, в знак благодарности) он пригласил Чихачёвых к обеду и отправил за ними коляску[159].

Хотя такая взаимозависимость имела множество преимуществ, она могла также привести к конфликту. В начале 1830‐х годов сосед оспорил права астраханского помещика Владимира Копытовского (с которым Андрей переписывался) на некоторые его земли, и назначенные тогда опекуны этого имения «самовольно рубили лес», что потом, в 1850 году, создало Копытовскому неприятности с лесничими[160].

Иногда бытовые раздоры перерастали в трагедию. Особенно печальный пример обремененной долгом дворянки представляет собой случай Александры Носовой, давшей Андрею и Наталье деньги взаймы. В марте 1850 года она написала Андрею, умоляя его выплатить проценты или даже отдать весь долг до срока. Она надеялась вызвать у Андрея сочувствие к себе, и список ее бедствий и в самом деле впечатляет. Она писала: «Это… было время моего горестного существования, я пережила в полгода более 10 лет несчастия – все, что ум человеческий может представить ужасного, то случилось со мной». Ее несчастья начались «головной» лихорадкой, которой она болела месяц, и «желчными воспалениями, от которых [она] чуть не умерла». Пока она болела, ее девушка-служанка взяла расчет, оставив ее одну в огромном доме, где было «холодно как в Сибири». Ее руки и лицо «покрылись чешуей». По совету своего врача Носова сняла другой дом, за который заплатила 300 рублей за полгода и где она отравилась угарным газом и снова начала замерзать, так что через 20 дней пришлось снова переезжать, несмотря на потерю заплаченных денег. В своем новом доме она согласилась приютить «по глупому характеру услужливости… девицу Никитину из Воронежа», которая была должна ей деньги. Служанка Никитиной украла у Носовой «все… вещи», включая драгоценности. Носова «правосудия нигде и никакого не нашла». Посещая с жалобой «всех властей», она «слышала все грубости, видела все унижения», а также страдала от голода и усталости, так что у нее «мурашки бегали по голове от изнеможения». После этого она поселилась в холодных комнатах, где была вынуждена спать в «трех шерстяных чулках, в сапогах и теплом салопе на голове» и где ее опять обокрали – на 550 рублей. Сменив несколько дорогих гостиниц, Носова в конце концов сняла квартиру, состоявшую из комнаты с кухней, за 550 рублей в год.

Этот поразительный список бедствий, как Носова уверяла Андрея, был «только кратким описанием» ее жизни. Неудивительно, что она из заимодавицы превратилась в должницу и в сумме должна была более тысячи рублей, включая по 50 рублей доктору, священнику и «Захарьиным», которым платила по 35 % в месяц, а также 200 рублей некоему Мещерскому, владельцу магазина на Ильинке (она сделала еще одну «глупость» и приняла на свое имя долг одной знакомой, выходившей замуж). Свое столовое серебро (за 500 рублей) и шали (100 рублей) она заложила в «Совете», то есть в Ссудной казне Московского Воспитательного дома. Такое количество серебряной посуды, между прочим, указывает на то, что до начала всех бед Носова была достаточно состоятельной дворянкой.

Носова боялась, что попадет в долговую яму, если Андрей не выплатит ей свой долг. Более того, она также потеряла положение в обществе: «Люди не оценят никогда меня теперь, [когда у меня] …белья нет… посуды нет, платьев нет и даже [нет] куска насущного хлеба». Носова заканчивала свою печальную историю, заявляя, что не только ест деревянной – а не серебряной – ложкой, но и что сама ложка нередко пуста[161]. Носова также обратилась к Наталье, выражая почтение и обещая написать; она писала, что даже докучала сыну Чихачёвых Алексею, случайно встретив того в Москве (ему тогда было двадцать пять лет, и он ничем не мог ей помочь). Андрей сочувствовал ей, но его поверенный сказал, что, даже если он выплатит весь долг, это не поможет Носовой, так как деньги сразу попадут к ее кредиторам и она все равно не сможет оплатить свои повседневные расходы. Несмотря на два письма на эту тему от Ефима Зарубина, поверенного Андрея, которые передавались через Аграфену Васильевну Култашеву, неясно, когда Андрей все же выплатил долг несчастной женщине[162].

Отношения Чихачёвых с соседями, друзьями и родственниками основывались на практиках взаимности, позволявших всем участникам процесса более эффективно использовать доступные ресурсы сравнительно небольшого провинциального мира. Однако отношения между помещиками были лишь одной стороной жизни этого сообщества, обменивающегося товарами и услугами. Не менее активно в него вовлекались и многие другие люди, чей социальный статус был смешанным или неопределенным и которые действовали согласно более сложным правилам: к формально равноправным социальным отношениям добавлялось иерархическое чинопочитание, а также, наоборот, чисто коммерческие интересы.

В деревне общение между такими семьями, как Чихачёвы, проходило не в великосветских салонах, а неформально, в гостиных. И куда чаще, чем с другими дворянами, они беседовали и читали вслух с крепостными нянюшками, сельскими священниками, учителями и гувернантками. Некоторые из знакомых им дворян были не местными землевладельцами, а проезжими военными (как однажды кратко, но выразительно записал Яков: «Пьяный гусар. Пьяные гусары»)[163]. Они также вели дела и общались с врачами, адвокатами, купцами и промышленниками. Эти люди составляли существенную долю местного населения. В 1852 году в Ковровском уезде было 130 человек мужского пола, принадлежавших к купеческому сословию, 472 мещанина и 39 лиц обоих полов «без чина». Пятеро иностранцев, проживавших в этой сельской местности, были, по-видимому, учителями, гувернантками или слугами. Военно-статистическое обозрение губернии проводит различие между принадлежавшими купеческому сословию на протяжении нескольких поколений торговцами из Муромского, Вязниковского и Меленковского уездов и недавно разбогатевшими купцами крестьянского происхождения, которых больше всего было по соседству с Чихачёвыми: близ Шуи, Иваново, Тейково и других промысловых деревень. Старые купеческие семьи занимались торговлей полотном и кожевенными изделиями, но к середине века их дела пришли в упадок. Недавно поднявшиеся крестьяне-купцы, согласно обозрению, были обязаны своим успехом переносу в их область фабрик из Москвы после великого пожара 1812 года. Производство хлопчатобумажных тканей было перенесено в Шуйский уезд (оно зависело от импортируемого из Англии хлопка) и распространилось оттуда. Составитель справочника с неодобрением отзывается о «заносчивости и роскоши» нуворишей, некоторые из которых, как утверждалось, поплатились за это банкротством. Это официальное неодобрение возможно (но необязательно) было связано с тем фактом, что многие купцы были староверами, тогда как местные праздники все еще сохраняли следы языческих верований[164].