И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.

Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно

И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.

А колонна притихла в молчании хмуром и глаза на сержанта наставила. А сержант папироски мундштук потискал зубами и сказал мимоходом Валерику:

— А, не связывайся!..

И Валерику сделалось легче. Не оттого, что уменьшилась шишка на лбу или вовсе болеть перестала, а что сержант наконец-то заметил его. И сочувствие в голосе слышалось, и осуждение поступка Ибрагима.

С той поры Ибрагим стал ходить по другой стороне дороги, а сержант — по Валеркиной.

Валерик говорил сержанту «здравствуйте», а тот головой кивал и подмигивал.

И охрана, и немцы привыкли, что рядом с калиткой стоит босой мальчик в коротких штанишках и всем улыбается искренне.

Но вот среди жаркого лета выдалось несколько пасмурных дней. Ночью выпавший дождь улегся в колдобины мутной водой. Была в воздухе сырость и грязь под ногами.

В манере своей понурой брели на работу немцы, и колодки, как лыжи, с машинальным бесстрастием по камням и лужам тянулись деревяшками мокрыми.

Временами на колонну падал мелкий, как мошка, назойливый дождь, наполняя ознобом до пяток промокших людей, и колонна убыстряла шаг, и куцые воротники мундиров поднимала, и на мокрые шеи повыше натянуть старалась.

И в который раз убеждались немцы, что к солдату, униженному пленом, и погода бывает беспощадна.

Но вот впереди, над кустами сирени, показались барачные крыши, и немцы в колонне высматривать стали знакомого мальчика у калитки. Но мальчика не было, и калитка мокла в одиночестве.

Хотя и понятно всем, что в дождливую морось никому не захочется выйти из дома без дела, тем более, пленных каких-то встречать.

Но часто с понятным мириться не хочется. Даже под летним дождем душа, обделенная радостью, мерзнет. Уныние вторгается без спроса. И день этот пасмурный еще угрюмей кажется, и время, как мокрая туча, стоит неподвижно.

Колонна уже поравнялась с калиткой, когда из куста сирени выбрался мальчик знакомый:

— Хх-ы! — улыбнулся Валерик сержанту.

— Ну, ты гвоздь! — крутнул головою сержант и, откинув полу плащ-накидки, пожал Валерику руку. — Силен, бродяга! Ей-Богу, ты — молодец!.. Знаешь что?.. Давай приходи к своим немцам. Разрешаю!.. Прямо щас! Прямо щас вот иди и сушись вместе с ними… А то замерзнешь еще… Выполняй!

И вместе с немцами Валерик прошел на руины завода.

Он уже успел заметить, что Бергер лучше других пленных по-русски говорит. Это ему сержант приказал, чтобы немцы костер развели в разбитой коробке какого-то цеха. И Бергер скомадовал четко с указанием, кому и что делать. И все завертелось: принесли, притащили старые шпалы, обрезки досок, сложили все в кучу большую, чтобы вокруг нее места хватило всем, полили соляркой, и роскошный костер запылал, обдавая уютным теплом сиротливо притихших людей.

Дым и лохмотья огня уносились в дыру в потолке, и в пустом над- этажном пространстве обогретое эхо смеялось.

— О! Зер гут! — оттаяли немцы, невольно огню улыбаясь. И руки потирали, будто вбежали с мороза. И на месте затопали, и песок на бетонном полу завизжал, захрустел под колодками, словно наст промороженный.

— Тепло-тепло — зер гут! Мокро-мокро — зер шлехьт! — глядя на Валерика, говорили они, радуясь теплу.

— А мокро-мокро потому, что вы ходите медленно, — негромко заметил Валерик Фрицу. — Плететесь, как черепахи. А надо быстро ходить, как ходят солдаты. Тогда не успеешь промокнуть.

— О, братишка! Дойче золдат марширт горошо, — с холодной усмешкой заметил Бергер. — Но это не есть дойче золдат на сейчас… Это беда…

И обсуждать стали немцы, что сказал этот русский мальчишка и что ему Бергер ответил.

И, на мальчика глядя с симпатией глазами потеплевшими, улыбнуться пытались чему-то. Такая доброжелательность немцев помогла Валерику быстро освоиться в среде незнакомой.

Этот русский мальчишка забавной новинкой пришелся для немцев, особенно для пожилых. С теплотой невостребованной они наблюдали за ним и вспоминали, наверно, таких же своих, что накрепко в память запали в тот горький момент расставания, в тот тяжелый момент начала разлуки большой.

Побуждала иных любознательность слушать, как он говорит, чтобы за ним повторять слова русские, стараясь понять их значение и мальчика нехитрый интерес.

— Дойче пленный плетеся черепаха! — заглушая звуки костра, для всеобщего внимания заговорил товарищ Бергера и Фрица, Пауль Шварц. — Ничефо, ничефо! Имморген, завтра поступит команда: «Шфарц, нах Дойчланд! Шфарц, нах хауз! Шфарц, домой! Домой! Домой!» Унд Шфарц делать так.

И затопал на месте Шварц, высоко поднимая ноги, и руками замахал, показывая, как размашисто и быстро пойдет он в свою Германию, под стук колодок повторяя:

— Пум-попум! Пум-попум! Пум-попум!..

С пониманием немцы смотрели на Шварца и головами кивали с неверием, что это «пум-попум!» когда-нибудь наступит.

— Фриц, а вас уже скоро отпустят домой? — тихо спросил Валерик, когда Шварц перестал шагать и неожиданно замер, будто в костер засмотрелся.

— Шфарц это знает, братишка, — снова нашелся Шварц и руки вытянув перед собой ладонями вместе, затих, прося тишины.

— Грос фюрер тофарищ Сталин…

— А товарищ Сталин не фюрер и не грос, а просто вождь, — дергая Фрица за рукав, отважился Валерик Шварца перебить. — Скажи ему, скажи!

— О, ферцаен зи, братишка! Простите, братишка! Тофарищ Сталин, кохда Фриц Мюллер марширт домой, нах Дойчланд? Тофарищ Сталин гофорит: «Скоро, скоро, скоро, скоро, скоро!..»

И при каждом «скоро» ладони Шварца все дальше отдаляются одна от другой, пока руки его на весь размах не разошлись по сторонам и не упали, безвольно повиснув.

На какое-то время говор людских голосов потух, и лишь под колодками немцев, уступавших друг другу место у костра, пронзительно скрипел песок, морозя душу.

И в этом человеческом безмолвии, как и в голодной ярости огня, где дерево сгорало в прах, выгорала жизнь этих людей, бесцельно и бездарно.

В глазах неунывающего Шварца сквозь отблески костра немцы видели до боли всем знакомую, глухую безнадежность.

И Валерик усмотрел и почувствовал, как эти люди беззащитны и как они с долей своею свыклись, что готовы и дальше терпеть это рабство в покорности и созерцании тихом, наполняясь тоской по далекой, истерзанной Родине, еще более ставшей для них Святой и Великой.