Внутричерепная ювелирка! Какая прикольная работа!

А в общем-то, все мы занимаемся тем же – все мы, те, кто день за днем делает всякие любопытные вещи без какой-либо рациональной причины. Если вы творите, то можете создать любой дизайн ювелирных украшений для мозгов или души других людей (или просто для собственных мозгов и души). Можете сделать свое произведение провокационным, агрессивным, сакральным, авангардным, традиционным, серьезным, разящим, развлекательным, брутально-жестким, затейливо-вычурным… но, сделанное и высказанное, все это не более чем внутричерепная ювелирка. Просто декоративные украшения. И они великолепны. Но скажем честно, разве стоит из-за этого себя изводить?

Расслабьтесь чуть-чуть – вот что я хочу сказать.

Ну, пожалуйста, постарайтесь расслабиться.

Иначе все это не имеет никакого смысла!

Итак, подводим итог: искусство абсолютно бессмысленно.

Однако одновременно оно наделено глубоким смыслом.

Это, конечно, парадокс, но мы с вами взрослые люди и, надеюсь, как-нибудь сможем это переварить. Я думаю, каждый из нас способен воспринять две взаимоисключающие мысли одновременно, и мозг при этом не взорвется. Вот и давайте попытаемся. Парадокс, который вам нужно спокойно воспринять, если вы хотите вести радостную творческую жизнь, звучит как-то так: «Мое самовыражение в творчестве должно быть для меня самой важной в мире вещью (если я хочу заниматься искусством), а еще оно не должно иметь никакого значения (если я хочу сохранить рассудок и жить нормально)».

Иногда вам придется буквально за минуты перескакивать из одного края этого парадоксального спектра в другой, а потом обратно. Работая над этой книгой, например, я вожусь с каждой фразой так, словно будущее человечества зависит от того, окажется ли фраза точной.

Мне не безразлично, потому что я хочу, чтобы книга получилась хорошей. Значит, фраза требует полной отдачи, любое другое отношение – позорная небрежность. Но когда я начинаю исправлять свою фразу – иногда сразу же после того, как она была написана, – мне хочется выбросить ее к свиньям, чтобы никогда больше не видеть. (Если только я не решу, что фраза мне все-таки нужна, – тогда, разумеется, придется вырыть ее косточки, реанимировать и снова взирать на нее как на сокровище.)

Это важно. / Это неважно.

Освободите в мыслях пространство для этого парадокса. Как можно больше пространства – сколько сможете.

А теперь еще больше.

Это вам потребуется.

А теперь войдите в это пространство – поглубже, насколько только сможете, – и делайте абсолютно все, что вам заблагорассудится.

И никого это не касается – это ваше личное дело.

Когда мне было лет шестнадцать, я дала обет стать писателем.

То есть буквально – так девушка с иным складом характера дала бы обет стать монахиней. Конечно, мне пришлось придумать для этого собственную церемонию, потому что до сих пор никто не создал соответствующего обряда для подростка, мечтающего стать литератором. Но я включила воображение, страстно взялась за дело – и все получилось. Однажды вечером я ушла к себе и выключила в комнате весь свет. Потом зажгла свечу, встала на колени и поклялась, что буду хранить верность выбранному делу и писать до конца своего земного бытия.

Это был весьма своеобразный обет, но вместе с тем, я уверена, достаточно разумный. Я не обещала, что добьюсь успеха, поскольку уже тогда чувствовала, что успех не будет зависеть от меня. Не обещала я и того, что стану талантливым писателем – откуда я знаю, есть у меня талант или нет. Я не поставила никаких временных ограничений и условий вроде: «Если к тридцати годам не издам ни одной книги, то откажусь от своей мечты и найду себе другую работу». По сути, я не ставила себе вообще никаких условий или ограничений. Никакого предельного срока.

Нет, я просто дала слово миру, что буду всегда писать, независимо от результата. Я пообещала, что постараюсь не трусить, буду благодарной и по возможности не стану ныть и жаловаться. Еще я обещала, что никогда не буду требовать от своих литературных занятий, чтобы они обеспечивали меня финансово. Наоборот, это я всегда буду о них заботиться – и в случае необходимости всегда смогу прокормить нас обоих, так или иначе. Я не просила никаких наград и поощрений за свое призвание: я просто хотела прожить жизнь, по возможности занимаясь писательским трудом – всегда находясь в непосредственной близости к этому источнику интереса и всяческой радости, – а следовательно, готова была выполнить любые условия и пойти на определенные ограничения, чтобы этого добиться.

Любопытно, что я сдержала слово и исполнила свои обещания. Я исполняла их годами. Я и сейчас их исполняю. За свою жизнь я нарушила множество обещаний (включая брачный обет), но эту клятву не нарушала никогда.

Я пронесла верность этому слову даже сквозь бури и хаос своей молодости – тогда, лет в двадцать с чем-то, я была до того постыдно безответственной, что трудно представить. Но несмотря на всю свою незрелость, беззаботность и бесшабашность, я, тем не менее, с твердостью святого праведника хранила верность обету писать.

Все те годы я упорно ежедневно писала. В какой-то момент у меня появился парень – он был музыкантом и занимался каждый день. Он играл гаммы, я сочиняла небольшие рассказики. Идея за этим стоит одна и та же: чтобы лучше освоить свое ремесло, надо постоянно набивать руку. Были скверные деньки, когда я совсем не ощущала вдохновения, тогда я ставила кухонный таймер на тридцать минут и заставляла себя сидеть и писать – царапать на бумаге хоть что-нибудь. Когда-то я прочитала интервью с Джоном Апдайком, где он говорит, что некоторые, самые блестящие романы писались по одному часу в день. Вот я и решила, что всегда могу выделить в день хоть полчасика, чтобы посвятить своему делу, и неважно, что там происходит вокруг, и неважно, если мне кажется, что пишу я из рук вон плохо.

По большому счету, работа и впрямь шла плохо. Я правда не понимала, что делаю. Иногда возникало ощущение, что, надев рабочие рукавицы, я занимаюсь тонкой резьбой по слоновой кости. На каждую мелочь уходила бездна времени. Ничего не получалось. На написание крохотного рассказика я могла ухлопать целый год. В основном я занималась подражанием любимым авторам. Прошла стадию Хемингуэя (у кого ее не было?), проходила весьма серьезный этап Энни Пру[3] и довольно щекотливую стадию Кормака Маккарти[4]. Но вообще-то вначале так бывает со всеми: все подражают, пока не почувствуют, что могут создать что-то свое, новое.