Вопли Фасо стали совсем уж невнятными, он впился глазами в хмурое лицо Витязя, шагнул ближе, вздрагивая от злобы и напряжения. Нурд не отвел взгляда. Он только неторопливо вытащил из складок накидки короткое широкое лезвие и вдруг стремительно завертел им перед носом старшего брата серых, превратив полированный металл в слепленный из факельных бликов призрачный круг. А когда Фасо обмяк, осознав бессилие своих глаз перед этой сверкающей защитой, искристое лезвие замерло, упершись острием ему в горло.

– Вот чего стоит твое колдовство, Фасо, – голос Витязя был усталым и тихим. – И прочее ваше умение, поверь, не большего стоит.

Фасо не ответил. Он молча отстранил Нурдов клинок, молча вскарабкался на телегу, и она, вихляя колесами, покатилась во тьму.

Нурд закусил губу.

– Плохо, – сказал он. – Это очень плохо, если Амд решился их обучать.

Витязь замолк, пошел было к костру, но приостановился вдруг, обернулся:

– А всего хуже, что Фасо не побоялся этакую тайну раскрыть единственно только, чтоб меня напугать. Либо он ума напрочь лишился от злобы, либо… Либо уже совсем готовы они.

Если в горшок с колодезной водой не спеша лить кипяток, то вода потеплеет сперва чуть-чуть, потом сильнее, а потом либо кипяток закончится, либо не останется места в горшке. Так же бывает, и когда Бездонная принимается вливать лето в зимние холода.

Леф не мог заметить начало весны, и это не только потому, что вновь тяжко захворал в то время. Ведь даже потом, когда разрешили ему выходить из хижины и объяснили, что зима кончилась, он, хоть и пытался, не сумел заметить какие-либо перемены в Мире.

Да, снег на Лесистом Склоне вычернел, его почти не стало, и Рыжая наполнилась стремительной мутной водой. Да, вроде бы потеплели дни. Ну и что с того? Такое уже бывало зимой, но всегда ненадолго. И теперь холода, наверное, только и ждут случая воротиться. Потому что ночами твердеющая земля по-прежнему обрастает инеем, словно искристым мехом, а частые суетливые дождики со смертью солнца оборачиваются мельтешением сырых неуклюжих хлопьев.

Лишь через несколько дней Леф вдруг осознал, что земля и небо вкрадчиво, почти незаметно для глаз меняют свои цвета.

То есть нет, цвета в общем-то оставались теми же.

Низкие тяжкие тучи, как и раньше, были серы, но видневшаяся сквозь них голубизна становилась пронзительнее, ярче и проглядывала все чаще.

А земля… Прежде в бурых космах прошлогодней мертвой травы лишь кое-где упрямые стебли продолжали еще цепляться за свою полную мучений жизнь. Но с каждым теплым днем зелени становилось больше; даже на казавшихся безнадежно мертвыми плешинах вытоптанной глины пробивалась чистая зеленая шерстка.

И это было только началом. Вскоре после пришествия бешеных на Мир лавиной обрушилась настоящая, доподлинная весна. В считанные дни все стало другим, и, чтобы не заметить этого, следовало бы уродиться слепым, глухим, лишенным дара осязания недоумком.

А потом… Потом, наверное, у Бездонной вышел весь ее кипяток.

Перемены закончились: наступило лето.

Зато стало меняться другое. Исчез Фасо – эту новость принесла Гуфа. Она появилась в хижине Хона дней через десять после победы над проклятыми, выгнала Раху в огород и рассказала, что на послушнической заимке побывали гости: два старца в сером (не иначе как из числа Истовых), а при них сутулый человечишко с лицом обезображенным так, словно когда-то кожу с него клочьями драли. Когда же старцев увозили, урода при них не было – похоже, он остался жить на заимке. Все время гостевания Истовых небо над жилищем носящих серое рдело от факелов, из-за частокола слышалось неустанное пение, и все послушники чего-то очень боялись.

Откуда Гуфе про все это ведомо, ни Хон, ни даже Леф спрашивать не пытались – все равно ведь не скажет, а коль и скажет, то непонятное что-нибудь. Они помалкивали и жадно слушали, а Гуфа бормотала, глядя в очаг, что кажется ей, будто Истовым донесли на старшего брата, который давеча выболтал Нурду сокровенное, и те явились, чтоб покарать Фасо. Теперь старшим на здешней заимке стал Устра, бывший прежде одним из пестователей жертвенной твари (должно быть, он же и донес, свел какие-то старые счеты). Самого же Фасо Гуфино ведовство не сумело выискать среди живых. Значит, его покарали гибелью.

А еще рассказала Гуфа, что в ночь отъезда Истовых кое-где в изрядно далеком далеке от заимки (а именно, среди обширных замшелых развалин древнего Гнезда Отважных, где, по обычаю, следует обитать каждому из Витязей) приключилось неладное. Из каменного свода невесть почему вывалилась тяжкая глыба, и если бы Нурд за миг до этого не подхватился с ложа, быть бы горю.

В ту же пору взбесился вдруг Торков пес Цо-цо, вечером казавшийся вполне здоровым. Сверкая глазами, давясь отвратительной желтой пеной, он выскочил из устроенной для него во дворе берложки, бросился грудью на окно и, прорвав шкуру, с ревом навалился на ложе, где спали Мыца и Торк. Впрочем, особенного вреда бешеная псина учинить не смогла, потому как сразу же околела.

Поведав об этом, старуха примолкла на миг, пристально разглядывая подсохшую царапину на шее Хона. Потом вздохнула:

– Хочешь, скажу, откуда это у тебя? Ты, Хон, давеча дотемна заработался, и под тобою совсем еще крепкая скамья треснула. Падая, ты едва себе в горло резец не воткнул. Было такое? Было. В ту же самую пору, когда на Витязя глыба падала и когда взбесился Цо-цо. Так понял ли, к чему я клоню, Хон?

Хон вроде бы понял, но Гуфа на всякий случай продолжила свои разъяснения:

– Послушнические козни – вот что всему причина. Прав Нурд, слабы они еще. Цо-цо до смерти надорвали неумелым своим ведовством, твою руку не смогли чарами пересилить, резец только чиркнул по коже… С Витязем бы, может, и вышло у них, но задумано было глупо: так пришлось тужиться, разрушая свод, что я успела почувствовать да помешать… Но ты, наверное, думаешь, будто они на этом угомонятся? Ты зря так думаешь, Хон. Не будет им угомона, пока всех вас, бывших свидетелями посрамления старшего брата, не изведут. А извести замыслили хитро. Так задумали извести, чтобы люди сказали: Бездонная покарала глумившихся над послушником. Ты понял? Да, вот теперь ты все понял, Хон.

Она снова умолкла. И Хон молчал. И тогда подал голос забившийся в угол Леф:

– Что же нам делать?

Гуфа улыбнулась устало и ласково:

– Что делать, спрашиваешь? Пойди-ка полог откинь. А то родительнице твоей в огороде заниматься совсем не хочется – хочется ей знать, о чем тут у нас разговор идет. Так ты уж убереги ее от соблазна. При открытом пологе не больно-то подкрадешься.

Леф торопливо исполнил сказанное. Гуфа между тем вытащила из складок пятнистого своего одеяния тронутое зеленью бронзовое колечко, протянула его грызущему губы Хону:

– Надень на палец. На любой, лишь бы держалось крепко. Вот, хорошо. И не снимай никогда. Да что же ты хмуришься, ты, воин? Нечего тебе хмуриться, все хорошо будет. Ларде и Торку я тоже такое дала. И Витязю. Ежели почуешь, будто кольцо горячеет, так скажи раздельно и громко: «Все зло – на голову учиняющему!» Запомнил? Вот и ладно. Теперь тебе ни колдовство ничье, ни даже ведовство не страшно. Ничье. Даже мое.