Никита закурил, держа сигарету изящно, по-женски, как Анна Ахматова на известном порт-рете.

— В последние годы Советской власти появился совершенно новый тип партийного чиновника. Это были интеллигентные, вежливые люди. Они беседовали, расспрашивали, очень всем интересовались, мило улыбались, никогда не отказывали. Время, наверное, потребовало таких. На смену туповатым, громогласным матерщинникам, хозяйственникам, этаким батькам приходили мягкие, тактичные, вежливые чиновники. Вилен Сергеевич был как раз из них. Он принял во мне активное участие, слушал, не перебивая, пытался мягко направлять, в глаза мне заглядывал. Нашел несколько незначительных отклонений, посоветовал кое-что доделать, но все, в основном, одобрил, поддержал. Но выставку все-таки задержали по разным уважительным причинам. Я ходил к нему несколько раз. Он выслушивал меня, соглашался, обещал помочь. По руке гладил, как голубой. А выставка так и не состоялась. Я тогда сорвался, наговорил каких-то глупостей западным журналистам, нарисовал портрет известного диссидента, устроил пару скандалов, ввязался в неприятную историю… Передо мной стали закрываться все двери, меня стали выталкивать, выживать. Вилен Сергеевич умело сжимал кольца, как анаконда. Душил постепенно, интеллигентно, тактично. «Вам неудобно? Тогда поднимите чуть-чуть головку. Так… Я еще, с вашего позволения, затяну колечко. Видите, как вам стало приятно. Глазки закрылись, в сон клонит. Вот и усните, вот и умрите тихонько, по-доброму, по-либеральному…» Вот вам Пафнутьев, как он есть. Спас меня Василий Иванович Лонгин, вечная ему память. Теперь представьте мои чувства, когда год назад я встретил этого мерзавца в доме моего учителя. Не просто в доме, а рядом с вдовой Василия Лонгина. Вы будете смеяться, но я после этого… Нет, не скажу… Ладно, раз уж пошел на откровенность. Будете смеяться, Анечка, над чудаком Фасоновым. Я нарисовал портрет Пафнутьева, а потом протыкал его иголками, вилками, ножами, всем острым, что было в доме. Но, видимо, из меня никудышный колдун. Вилен Сергеевич поступательно богатеет, процветает, никаких разрывов селезенки от моей вилки у него не образовалось. А жаль…

Нет, в Фасонове было гораздо больше сходства с Иеронимом, чем просто у двух худощавых, длинноволосых и бородатых людей одного возраста. В них, определенно, чувствовалось некое душевное родство, конечно, если они не рисовались и не ломались.

— Никита, а не могли бы вы откровенно ответить мне на один вопрос? Как вы относитесь к последним работам моего мужа?

— Откровенная мазня! И дело не в том, Анечка, что мы принадлежим к разным художественным направлениям, Иероним тяготеет к авангардизму, а я продолжаю традиции реализма, унаследованные мною от моего учителя. И я не мщу ему за такую красивую жену. Это был такой комплимент, Анечка… Нет, я признаю многие работы Иеронима в прошлом. Но сейчас он откровенно халтурит, гонит на Запад ужасающую мазню. Они, действительно, там деградировали, зажрались, эти западные интеллектуалы. Европа близка к закату. Все верно… Откровенная мазня и халтура!

Никита был откровенен, но Аня все-таки обиделась за супруга.

— А заниматься пластической хирургией в жанре портрета — это не мазня и не халтура? — спросила она злорадно улыбаясь.

— Не совсем вас понимаю.

— Что же тут непонятного? Когда вы укорачиваете хрящик длинноносой «звездючке», а другой диве из этого же цеха убираете парочку подбородков. Это как называется?

— Это неправда, Анечка, — на Аниных интонационных ударениях голова Никиты дергалась, как от серии боксерских ударов. — Не говорите так, умоляю. Вы мне делаете больно. Но ведь вы не правы, Анечка. Вы видели портрет певицы Ксении Лимановой в бикини? А говорите! Да, я убрал у нее целлюлит, но посмотрите на столик в левом углу картины! Там лежит толстая апельсиновая корка! Это же намек для умного, вдумчивого зрителя. Во всех моих работах, Анечка, всегда присутствует такой… такая…

— Фига в кармане, — подсказала Аня. — Фига на заднем плане.

— Вы меня просто без ножа зарезали, Аня, — сказал расстроенный Фасонов. — Какой у вас острый и злой язычок! Может, это и есть ваш кинжал? А? Но все равно я желаю вам всего хорошего, и передавайте привет Иерониму. Впервые сейчас я ему не позавидовал относительно супруги. А вот когда вы выходили из машины, я опять ему позавидовал, Анечка, — услышала Аня уже за спиной, из покинутого ею «мерседеса». — Счастливчик он все-таки, ваш Йорик. Пусть только подальше держится от господина Пафнутьева.

Он сам в плену у своего рожденья.

Не в праве он, как всякий человек,

Стремиться к счастью…

Когда-то Аню забавляла практика брачных договоров. Как можно начинать семейную жизнь с юридически оформленной фразы: «Когда мы с тобой разведемся, я возьму дачу, а ты забирай свою вонючую машину, только компенсируй мне сначала ее ремонт…»? Не лучше ли сразу все поделить и разойтись, сохранив в неприкосновенности годы, нервы и иллюзии?

Но теперь, имея пусть и небольшой, но все же реальный стаж жизни в супружестве, она стала мудрой, как академик Павлов. Кажется, именно Иван Петрович разрешил сотрудникам топтать институтские газоны, а потом образовавшиеся тропинки навсегда заасфальтировал. Собачкам он вставлял сначала фистулы, а потом, поняв зависимость слюноотделения от электрической лампочки, дал людям законы рефлексов, а собакам — памятник.

Аня тоже поняла, наконец, что брачный договор — это и есть та самая заасфальтированная дорожка. Супружеские же пары стихийно прокладывают в совместной жизни множество тропинок или, говоря иначе, все время вступают в неформальные, неюридические договорные отношения. Чем дольше вместе живут супруги, тем под большим количеством пунктиков они подписываются. Конечно, брачный договор — это только верхушка неформальных договорных отношений, причем не самая интересная. Самые занятные пунктики — под темной водой брачных уз.

Не тискать все пирожки, прежде чем выбрать один себе; не носить капроновые следки даже в зимней обуви; не обнимать во сне за шею и резко не усиливать объятия во время непроизвольного храпа; не заползать на половину кровати партнера без серьезных намерений; не портить яичницу помидорами; не наглаживать стрелок на рубашке; не показываться в соблазнительном белье во время прямой трансляции футбольного матча; не показываться вообще, когда нет настроения; плохое же настроение определяется по звуку шагов и частоте дыхания…

Все это надо не просто знать, потому что ни знание, ни незнание не освобождают от жестокого, оскорбительного семейного скандала. Это надо зазубрить, как устав караульной службы, больше того, сделать своей плотью и кровью, поселиться в этом глуповатом и смешном со стороны мире и дожить до того времени, когда количество договорных пунктиков будет ежегодно, а потом и ежедневно сокращаться. До самых последних — поливка цветочков на холмике и обещание скоро быть, в смысле, не быть.

Аня не знала, как происходит принятие этих пунктиков к действию в других семьях. Возможно, как думские дебаты — с битьем и тасканием за волосы. У них с Иеронимом это происходило молча, на основании закона супружеского неравенства, который гласит, что в определенный момент времени один супруг всегда умнее другого. Равенство же умов возможно только в вакууме. Мудрая русская народная игрушка «Мужик и медведь» — точная модель этого закона. Когда один бьет молотком по наковальне супружеской жизни, другой замахивается и убирает одновременно голову. Зачем же табуретки ломать?