На плацу повторилась прежняя история – конвоир отказался брать его на работу. И опять пришлось уговаривать, упрашивать, чуть ли не насильно втискиваться в колонну.

Новый день был похожим на предыдущий, как две капли воды. Вошли в парк, свернули налево, к баракам, принялись таскать камни. Слушали, правда, без прежнего интереса, гул, стук и шарканье машин, доносившееся из-под земли. Разнообразием явилась воздушная тревога. Это была символическая тревога: заключенных никуда не уводили, приказали только лечь. Низко прошли самолеты. На Фриденталь не была сброшена ни одна бомба, но через двадцать минут донеслись взрывы со стороны Берлина.

– Это англичане или американцы, – авторитетно заключил поляк, с которым они сегодня опять одолевали носилки. – Русские с севера теперь не летают. У них более короткий путь…

В парк выскочили несколько офицеров. Под деревьями прослушали музыку бомб, и когда она стихла, сели в машину и умчались в город.

Вечером Саид лег на нары уже без прежней уверенности в существование ожидаемого. Едва уверенность стала гаснуть, как навалилась тоска. Мозг засверлила прежняя мысль об одиночестве и безвыходности. Он отталкивал ее от себя, грубо ругаясь и кляня все на свете. Твердил упрямо: «Есть! Есть что-то, и именно в Заксенхаузене, иначе зачем меня сюда везли. Зачем жгли бензин. – Даже такое, циничное соскальзывало с губ. – Могли прикончить в той же машине и тем же бензином!» Он знал о душегубках…

Уснул с бранью. А утром вернулось прежнее – надежда. Его уже не гнали от колонны и не требовали назвать номер: он стал своим здесь – и зашагал к замку рядом с лысым поляком. Поляк всю дорогу мучился, привязывая к башмаку ногу, именно ногу, – она была слишком тонка и мала, а деревянный башмак толст и огромен, с ним приходилось считаться.

– Может, сегодня бросят бомбу на Фриденталь, – сказал лысый с надеждой.

– Вы хотите умереть? – удивился Саид.

– Не то чтобы умереть… просто кончить все это.

Он устал жить, жить так – по сигналу и окрику. Видеть только чужое серое небо, даже тогда, когда оно было голубым и солнечным.

И он кончил. Только позже, когда вместо Саида с носилками шел уже другой заключенный. Выхватил из-за пазухи белый лоскут и стал махать им над головой, пытаясь привлечь к лагерю внимание – над Фриденталем шли самолеты. Это была наивная, почти сумасшедшая идея. Лоскута никто не увидел, кроме конвоира. И тот застрелил лысого. Тут же, на глазах у колонны.

Сегодня поляк не думал о лоскуте, его, видно, не было еще. Он думал о том, чтобы кончить все это, и подвязывал ногу к пантофелю, огромному, как корабль викингов.

Опять ничего не произошло. Ожидаемое не открылось перед Саидом, но он не впал, как накануне, в отчаяние. Откуда-то пришла мудрая успокоительная мысль о необходимости терпения, и немалого. Внезапность равносильна чуду, а чудо не навещает этот мир, окаймленный непроглядной стеной и колючей проволокой.

Он приготовился ждать. Познавать этот мир и ждать…

Первым и единственным пока поводырем в сложном и таинственном лабиринте познания был его напарник, тот лысый заключенный с обвислыми ушами, живое изваяние скорби и иронии. Он сказал Саиду, что здесь, в замке, – тоже смертники, пожалуй, самые настоящие. Из Заксенхаузена можно еще выйти живым, если война успеет закончиться к следующей осени и силы не полностью угаснут в наших телах, а они, те, что в замке, умрут скоро, и умрут здоровыми, полными сил. Им смерть наречена как обязательное условие при выборе профессии.

В полдень во время обеда Саид увидел обитателей замка, вернее, той части Фриденталя, где стояла тишина и иногда раздавался лай собак. Несколько солдат и офицеров в чешской и английской форме подошли к бараку, около которого работали заключенные, а сейчас, расположившись группами, ели. Им, этим военным, необходимо было спуститься в подземелье. За железную дверь никого сразу не пускали. Надо было ждать.

Двое военных оказались туркестанцами. Их сразу узнал Саид. Даже в чешской форме они выделялись своим смуглым цветом кожи и особым тюркским разрезом глаз. И говор был знакомым, слишком знакомым, он заставлял радоваться и мучаться одновременно. Припав к консервной банке, наполненной мутной жижей, он слушал, ловил каждое слово, звучащее рядом. Все, что говорили военные, было важно, потому что напоминало о родном. Музыка, волнующая, заставляющая сердце замирать от какого-то необъяснимого восторга, – вот что такое речь земляка. И Саид вначале не вникал в смысл слов, только упивался звуками. Он даже зажмурился на какие-то мгновения, отдавая себя радостному ощущению родного и знакомого.

О чем говорили туркестанцы? Постепенно он стал различать слова и понимать их смысл. Офицер и солдат обменивались впечатлениями о просмотренном вчера фильме. Нет, не о военном фильме. Какая-то любовная история. Саид не поверил. Он не мог представить себе, что его земляки, лишенные родины, лишенные всего светлого, дорогого, способны жить пустяками. Способны вот так спокойно говорить о каком-то фильме, даже шутить. Офицер хихикал – ему запомнилась героиня, спасавшаяся от разгневанного мужа в ночной рубашке. Он один хихикал. Солдат был хмур. Железная дверь, перед которой они стояли, пугала его, заставляла то и дело прерывать разговор и бросать тревожные взгляды на дощечку с лаконичной надписью: «Ферботен!» – «Запрещено!»

Диверсанты. Несчастные из несчастных. Их участь – вечное изгнание, даже если те, кого они предали, и те, против кого их пошлют, простят им. Они будут одинокими среди близких по крови. Конечно, когда дойдут до родных мест. Но дойдут ли – поляк назвал их смертниками.

У Саида возникло братское чувство сострадания к этим двум гибнущим людям. Ему подумалось, что у двери можно еще спасти их – словом, напоминанием, угрозой, просьбой, наконец, – а когда они войдут в нее, будет уже поздно, словно существовал какой-то рубеж, очерченный железным порогом, а за ним – бездна.

Но их не остановили – кто мог это сделать, – и они спустились по ступенькам вниз. И когда шли, тот, что был сзади, засмеялся. Жалость мгновенно погасла в сердце Саида. Злоба, обжигающая, охватывающая все существо разом, толкнула его на неожиданный для самого себя поступок. Он крикнул:

– Стойте!

Они не остановились. Офицер оглянулся и удивленно посмотрел на заключенного. Только удивленно – ничего другого не появилось в его взгляде. Может быть, еще смущение или недоумение, едва уловимое. Или так лишь показалось Саиду – он хотел увидеть тень того чувства, что должно было возникнуть в сердце человека, услышавшего голос земляка.

Поляк, видевший всю эту короткую сцену, доел неторопливо свой брюквенный суп, подвязал банку к поясу и только после окончания обычной обеденной процедуры произнес со вздохом:

– Неужели не бросят бомбу на Фриденталь…

Он хотел умереть, этот усталый от человеческого несчастья узник.

Прошло еще два дня – обычных для Заксенхаузена и почти обычных для Саида. Он начинал входить в ритм лагеря, стал ценить часы ночного отдыха, густоту похлебки и легкость камня, который ему приходилось подтаскивать к бараку. Его уже мучили окрики конвоиров и раздражала гортанная немецкая речь. Пришел голод – жестокий, постоянный, унизительный. Постепенно он овладевал всем существом Саида, подчинял себе его чувства, желания, мысли. Становился врагом.