– Я говорю шепотом, – успокоил гауптштурмфюрера Саид. Успокоил, чтобы дать возможность собеседнику освоиться со своим новым положением, положением побежденного. Ольшер не только обронил свой испуг, он упал сам. И понял, что повержен, пленен. Но не ужаснулся от сознания собственного поражения. Он был подготовлен к нему. Его удивил противник: удар мог нанести только Дитрих, давний и непримиримый враг начальника «Тюркостштелле». От него ждал нападения Ольшер. Напал другой, такой же пленник, такой же поверженный и обреченный. Это надо было осознать. И пока гауптштурмфюрер впитывал в себя и перерабатывал торопливо ошеломляющую неожиданность, он продолжал по инерции играть прежнюю роль.

– Выдумка, – произнес он первое, что в таких случаях приходит на ум обороняющемуся.

Саид ответил тем же:

– Слишком правдоподобная.

Тогда Ольшер упрямо повторил:

– И все же выдумка… – Ему показалось, что заключенный израсходовал весь заряд и стрелять ему больше нечем. Можно подняться и даже оказать сопротивление. – Выдумка!

– Вам этого хочется?

Да, конечно, Ольшеру хочется, чтобы все кончилось одним испугом. От испуга не так уж трудно оправиться, зато испуг породит злобу, пьянящую злобу, и ее он обрушит на этого несчастного заключенного. Он будет беспощаден. Кстати, какие у него глаза, у этого Исламбека? Как выглядит шантажист в минуту, когда прозвучал последний выстрел и пистолет его пуст?

Прежде чем глянуть в лицо Саида, гауптштурмфюрер подготовил себе позицию для контрнаступления.

– Мои желания не играют никакой роли… Все?

Глянул теперь. Черт! У него, оказывается, еще есть патроны. И они готовы к бою. Глаза глядят с ехидной улыбкой, улыбкой сильного. Только без торжества – борьба не кончена еще.

– Нет! – заключенный бесцеремонно стер торопливо поставленную Ольшером точку. – У Исламбека похищены документы…

Подняться не удастся. Уже вообще подняться нельзя. Это ясно для Ольшера. Можно только призывать к милосердию.

– Я же просил – тише.

Выстрел не звучит – бережет патроны Исламбек. Впрочем, они ему больше, кажется, не нужны.

– Выдумка может произноситься громко, – говорит он с издевкой. – Какая ей цена?

Пора прекратить дуэль, тем более, что Ольшер на земле, и в таком положении бой бессмыслен. Гауптштурмфюрер намерен лишь уточнить причины своего поражения.

– Слушайте, откуда вы все это взяли?

Исламбек положил руки на стол, на тот самый стол, за которым сидел Ольшер, но это было не так уж неожиданно при возникших сейчас между заключенным и начальником «Тюркостштелле» отношениях – они стали на одну ступеньку пожалуй, Саид был даже чуточку выше. Главное, он положил по-хозяйски руки на стол коменданта лагеря – место, запретное для узника. Многое сказали Ольшеру локти. Саида, обернутые какой-то выцветшей, не имевшей ни имени, ни определения, пахнувшей кислотой и лизолом тканью, подвинутые почти вплотную к гауптштурмфюреру.

– Теперь я попрошу вас говорить тише, – предупредил Исламбек.

Наглое предупреждение. Оно заставило Ольшера поморщиться – слишком уж открыто напоминали офицеру СС о его новой роли.

– Так откуда вы все это взяли? – прежним тоном и на прежней высокой ноте повторил гауптштурмфюрер свой вопрос. Ему трудно было так сразу подчиниться. Хотелось, и он имел на это право, держать себя как начальник «Тюркостштелле». В сущности, унижения никто от него не требовал.

– Будем говорить как деловые люди, – предложил Исламбек. – Пакет с документами, адресованный резиденту «Сикрет интеллидженс сервис»…

– Где он? – почти бросил себя к Саиду гауптштурмфюрер. Локти их сдвинулись, но теперь Ольшер этого даже не заметил. – Где?

Нет, он не испугался. Напротив, отхлынула постоянная, изнуряющая душу тревога. Уходил Дитрих с его подозрениями и настороженным ожиданием. Образовалась пустота, пустота, которую что-то должно было заполнить. Неизвестное пока, но новое уже, во всяком случае.

– Где он? – Ольшер торопился увидеть это новое.

– Где?! – загадочно усмехнулся Саид. – Простой вопрос…

Делано, почти с нарочитой откровенностью, Ислам-бек оглянулся на дверь, прислушался к далекому гулу лагеря, к смутным стукам и голосам, доносившимся из Фриденталя, потом вернулся к Ольшеру, посмотрел на него холодно и равнодушно. Очень деловито посмотрел: гауптштурмфюрер легко мог угадать уже предназначенное для него.

– Здесь не место для подобной беседы, вы должны понимать это, господин Ольшер.

Цена тайны – вот что означало сказанное заключенным. И цена высокая, возможно, равная будущности и даже самой жизни Ольшера. Инстинктивно он защитил себя от опасности.

– Шантаж! Не выйдет. Вас расстреляют. И именно здесь, в Заксенхаузене.

Случайно Ольшер раскрыл неизвестное Саиду – расстрел. Как бы ни готовился человек к худшему, как бы ни рисовал себе вероятность смерти, все же она остается вероятностью, предположением. А тут неизбежность. Исламбек вдруг соединил сказанное гауптштурмфюрером с тем, что услышал в один из первых дней от Оскара Грюнбаха: «Вы должны жить!» Значит, не смерть, а жизнь для него предположительна. Конец – реален. Он существует и даже известен кому-то, как дата календаря.

– Что ж, – смирясь с неизбежностью, произнес Саид. – Меня могут расстрелять… – Краткое мгновение он пребывал в уготованном для него Ольшером состоянии смертника и со злостью отбросил его от себя. – Но через час, самое большее через два, предательство начальника «Тюркостштелле» станет известно господину Кальтенбруннеру, а если это окажется малоэффективным, то и самому рейхсфюреру. Уж он позаботится, чтобы господина Ольшера поставили рядом со мной перед автоматами…

– Хватит…

От коменданта он вернулся уже к вечеру, перед самой отправкой колонн в лагерь. Был взволнован, но не расстроен. В глазах горела какая-то торжественность. Да, да… Вы видели человека перед свадьбой? Нет? Видели, но не обращали внимания на лицо. В нем и радость, и страх, и величие. Все вместе. На пороге таинственного и неизбежного человек всегда напряжен до предела. Повернуть назад он не может, хотя мысль об этом постоянно находится с ним.

Конечно, Исламбек опять ничего не сказал мне. Я сам догадался: произошел какой-то очень важный разговор и приняты важные решения. Он был все-таки борец. Действие, даже сопряженное с опасностью, зажигало, преображало его. Окружающее теряло значение, отступало.

Когда мы шли через парк Фриденталя и дальше лесом и полем, Исламбек ничего не видел и ничего не слышал. Голова поднята высоко, и сам поднят. В ту минуту он не был заключенным. И я молчал, шагая рядом, не хотел возвращать его в действительность, в затемненный, мертвый Заксенхаузен.

Обновление длилось не час и не два. Утром он вошел в цинкографию таким же высоким и отреченным. Улыбка, правда, не светилась на его губах, и глаза не так уж радостно и задорно горели, как вчера. В них появилось что-то новое, строгое – решимость, что ли. Однако тревога осталась. Даже усилилась, по-моему.