А зубы он хотел точить о тот кусок дерева, с которого то ли взлетела, то ли убегала, то ли ныряла с закрытыми глазами вырезанная ножом фигурка. Именно этот кусок был самым крепким — узел развилки двух веток. Кошачьими зубами перегрызть его было невозможно, даже такими, как у Чингисхана. Но он, наверное, ослепленный маниакальной верой в собственное могущество, попыток не оставлял. Вера следила с интересом. Мама расстраивалась и подолгу объясняла котяре, что так вести себя нельзя. Котяра демонстративно не слушал, нагло зевал, смотрел в упор непроницаемыми татаро-монгольскими глазами и в самый проникновенный момент воспитательной речи поворачивался и шел драть обои над спинкой кресла. В конце концов, мама деревяшку спрятала на антресоли, от греха подальше. Чингисхан оскорбился и не разговаривал с ней несколько дней. Вера потихоньку подкармливала его сырым фаршем. Хороший, хороший. Правильно сделал… Котяра гладить себя позволял, но при этом давал понять, что позволяет из вежливости, а не в благодарность за похвалу. Что ему чья-то похвала? Он и сам знает, что правильно сделал. Он всегда все правильно делает. Вера гладила надменного диктатора и испытывала чувство умиления. Именно тогда она увлеклась еще и зоопсихологией.

А три года назад мама увезла Чингисхана с собой. Когда папа овдовел, он стал часто звонить маме, потом и она стала часто ему звонить, потом пару раз в гости друг к другу ездили, потом: «Верочка, ты уже большая, самостоятельная, да и никогда слабой не была. А папа — один, ему сейчас трудно, да и вообще мужчины к одинокой жизни не приспособлены»… И Чингисхана увезли. Вера по наглому зверю до сих пор скучала. В прошлом году ездила к родителям вне плана. Мама по телефону обмолвилась, что Чингисхан болеет, кушает плохо, да и что удивительно — возраст-то сказывается… по кошачьим меркам — совсем старичок. Вера перенесла четыре лекции на другой день, взяла на биофаке парочку здоровых мышей и поехала за триста километров навестить старичка. Старичок очень хорошо скушал лабораторных мышей, позволил себя погладить и заорал, что не такой уж он старый, как тут некоторые считают. Вера обошла соседей и принесла старичку подходящую кошку. И уехала. Мама обиделась, звонила только для того, чтобы еще раз оплакать безвременную кончину мышей и подивиться бессердечию и цинизму родной дочери, которая не постеснялась из родительского дома сотворить кошачье гнездо разврата. А через месяц позвонила и сказала, что соседи спрашивают, кто будет их кошке алименты платить. Смеялась. Чингисхан не болел, жрал все подряд и просился на улицу. Ничего, старичок еще восемь жизней проживет.

А почему она сейчас о нем думает? А потому, что на куске дерева, с которого пытается неизвестно куда сорваться вырезанная ножом фигурка, до сих пор видны следы кошачьих зубов. И синяк на ноге виден. Этого сначала не было, это после костра появилось. Как-то после маминого отъезда Вера очередной раз наткнулась на деревяшку, смахнула ее на пол, следом шлепнулись какие-то общие тетрадки, от корки до корки исписанные ее еще школьным, крупным и ясным почерком. И старые учебники хранились на верхней полке стенного шкафа. Зачем ей старые учебники для восьмого класса? Да и никому они не нужны, сто лет назад уже придуманы совсем другие учебники. И вообще давно пора вытащить весь хлам на помойку.

Возле помойки мальчишки жгли костер, экономно подбрасывая в огонь сухие листья и ветки, которые дворничиха со всего двора смела. Хламу, принесенному Верой, шумно обрадовались: «Вау! История КПСС! Чума! Учебник английского! Ай лав май сити! Улёт!» Валили в огонь слова, которые она и сама давно забыла, а они и вовсе никогда не слышали; портреты тех, кто решал судьбы стран и народов, а эти мальчишки их даже не узнавали… Да что мальчишки! Даже их папы и мамы помнят сейчас имена бывших вождей только по анекдотам. Костер набирал силу, и она смотрела в огонь со смешанным чувством сожаления и облегчения — сгорало старое, лишнее, никому не нужное… Хлам. Сгорит — и никто не пожалеет.

— Ой! — испуганно закричал один мальчишка и полез веткой в костер, пытаясь выковырнуть что-то из груды горящего хлама. — Ой! Скорее! Сгорит!

И остальные закричали: «Ой!» — и полезли своими ветками в огонь, разрушая его совершенство. Вера сначала не поняла, что им так понадобилось в этом хламе. Потом увидела: мальчишки столпились вокруг деревянной фигурки, лежащей на траве, поливали ее водой из пепсикольной бутылки, о чем-то встревожено переговаривались на своем языке: вау! улёт! глюки! шиза в натуре… Тот, который первым полез своей веткой в огонь, обернулся к Вере, без всякой надежды в голосе спросил, по-детски искательно заглядывая в глаза:

— Чё, она тебе правда не нужна? Или ты нечаянно выкинула?

Остальные посмотрели на него с насмешливой жалостью: мол, больной, что ли? Кто ж такие вещи нарочно выкидывает?.. Мальчишкам было лет по двенадцать, не больше. Понимали бы что.

Вере стало стыдно.

— Как ты заметил? Боже мой, какое счастье… Нет, но как ты заметил?! Я нечаянно, конечно. Нечаянно… Вот дура, да? А ты молодец. Это надо же — в огне заметил! Ребята, спасибо вам большое. Слушайте, я знаю… У меня такие диски есть! Ка-а-айф… Хотите пару дисков? Суперские! И фэнтэзи, и ужастики, и еще там всякое… Ну? Я сейчас принесу.

— Да ладно, — снисходительно сказал тот, который заметил. — Мы чё, звери? Она же твоя. Забирай так, это по понятиям будет.

И остальные сказали: «Да ладно!» — и Вера забрала несгоревшую деревяшку домой, вымыла под краном и даже попробовала оттереть пятно сажи с ноги фигурки, но сажа успела глубоко влезть в дерево: на ноге, прямо на щиколотке, осталось темное пятно — вылитый синяк.

В тот вечер она впервые так внимательно рассматривала Аэлиту. Внимательно, придирчиво, вдумчиво, подробно. Под лупой. В буквальном смысле — нашла в мамином письменном столе огромную старую лупу, и под ней рассматривала каждый след от ножа. Что она хотела найти? И вообще, искала она что-нибудь? Наверное, отпечатки Генкиных пальцев. На руках, на ногах, на спине, на талии… Поймала себя на этой мысли — и торопливо сунула деревяшку под диван. Через неделю делала уборку, вымела деревяшку из-под дивана — и сунула на шкаф. Потом искала что-то на шкафу, наткнулась на деревяшку — и сунула ее еще куда-то. В очередной раз, натыкаясь на нее в каком-нибудь укромном месте, Вера раздражалась и в первый момент решала немедленно выкинуть эту гадость так, чтобы больше уж никогда не находить. Но каждый раз совала ее в другое укромное место… А перед этим долго рассматривала. Иногда — под лупой.

И сейчас она рассматривала деревянную фигурку внимательно, придирчиво, подробно — как всегда. Только что без лупы. Да она и так знала каждый миллиметр наизусть. Каждую грань, оставленную ножом. Грани были неодинаковые, и стыки между ними были неодинаковые, было похоже, будто Генка выстругивал небрежно, начерно, может быть, потом собирался небрежные грани наждаком сгладить, но не успел. Или не посчитал нужным. Вере хотелось думать, что не посчитал нужным. Именно эти грани делали фигурку не голой. Не то, чтобы одетой, но не голой. Рыба в чешуе или птица в перьях не выглядят голыми. Аэлита в гранях тоже не выглядела голой. Наверное, это у нее скафандр такой. Под скафандром из мелких неодинаковых граней была видна каждая мышца тонкого стремительного тела. И даже ямочка на горле между ключицами. И даже косточки на щиколотках и на запястьях. И широкие, длинные, тяжеловатые веки, закрывшие пришельческие глаза. Или не пришельческие, а звериные. Хотя зверь и был неопознаваемым. Звериная Аэлита была мало похожа на Веру, во всяком случае — на нынешнюю. На ту, двенадцатилетней давности, — может быть. Похоже, Генка вырезал эту фигурку задолго до того, как мама приехала, чтобы увезти Веру в город. Накануне их отъезда, за два дня, да еще со сломанной рукой, ничего такого сделать невозможно. И вообще непонятно, как такое кто-то мог сделать. Особенно Генка. Именно Генка.