– И в чем же причина столь разительной перемены?

Я гляжу на нее. Мою Беллу. Светлоокую, лучащуюся любовью Беллу. Как, как мне поведать ей о причине, если эта причина – она сама?

– Похоже, – мямлю я, – я наконец-то поняла, чего хочу от будущего.

– А Мерил и Алану вы уже сообщили?

Мерил и Алан – мои родители.

– Мы позвонили им. Они вне себя от счастья. Спросили, не хотим ли мы устроить свадьбу в том роскошном отеле «Риттенхаус».

– Да ладно. В Филадельфии-то? – Белла презрительно морщит носик. – Так и знала, что вы учудите что-нибудь в духе настоящих манхэттенцев. Что-нибудь донельзя тривиальное.

– Так я ведь донельзя тривиальная личность. Просто ты об этом все время забываешь.

Белла усмехается.

– Нет, свадьбу мы сыграем не в Филадельфии. Думаю, в Нью-Йорке найдутся и более подходящие места.

Официант приносит шампанское и разливает его по бокалам. Белла поднимает свой бокал и подносит его к моему.

– За хороших парней, – провозглашает она. – Пусть мы найдем их, пусть мы полюбим их и пусть они полюбят нас.

Я залпом выпиваю пузырящееся шампанское и говорю:

– Умираю с голоду. Можно я сделаю заказ?

Белла разрешает. Я выбираю греческий салат, сувлаки из мяса ягненка, спанакопиту с фетой и шпинатом и жареные баклажаны с кунжутной пастой тахини.

Настоящий лукуллов пир.

– А помнишь, как мы впервые пришли сюда? – спрашивает Белла.

Ни одна наша встреча не обходится без этого вопроса. Белла крайне сентиментальна. Принимая во внимание, сколько нам лет, ее прекраснодушие порой выводит меня из себя. Белла рада-радешенька без конца мусолить любой пустяк, произошедший с нами за последние двадцать пять лет, и лить над ним сладкие слезы. Боюсь, в старости с ней не будет никакого сладу.

– Нет, – отрубаю я. – Это обычный ресторан. Мы постоянно сюда ходим.

Белла возводит глаза к небу и ударяется в воспоминания.

– Ты только-только выпустилась из Колумбийского университета и получила приглашение в «Кларкнелл». Мы праздновали здесь твою первую работу.

– Ничего подобного. Мою первую работу мы отмечали в «Чуваке».

В баре на Седьмой авеню, в который мы постоянно наведывались по ночам в первые три года нашего пребывания в Нью-Йорке.

– Нет! – кипятится Белла. – В «Чуваке» мы встретились с Карлом и Бергом, а потом отправились сюда. Только ты и я.

Да, так оно все и было. Я помню столики со свечами и мисочку при входе, заполненную драже с миндалем. Когда мы уходили, я погрузила в драже обе руки и доверху засыпала конфетами свою сумку. Теперь этой мисочки нет и в помине. Наверное, из-за таких посетителей, как я.

– Возможно, – сдаюсь я.

– Почему тебе так сложно признать, что ты неправа? – качает головой Белла.

– Профессиональная деформация, – усмехаюсь я. – Но, кажется, я действительно припоминаю некую ночь в конце две тысячи четырнадцатого.

– Это было задолго до твоего знакомства с Дэвидом.

– Ага.

– Ты его любишь?

Дурацкий вопрос. Почему Белла задает его, мы ведь обе знаем на него ответ.

– Конечно. Мы хотим одного и того же, думаем об одном и том же. Да мы с ним просто одним миром мазаны, не находишь?

Белла отрезает кусочек феты и водружает на него помидор.

– Значит, ты понимаешь, каково это?

– Каково это – что?

– Найти свою половинку.

Белла сверлит меня взглядом, и я корчусь, словно мне дали под дых. Словно Белла пронзила меня острым кинжалом.

– Прости, – молю я, – прости, если я была груба с Аароном. Он мне нравится, честно. Я полюблю его так же сильно и искренне, как ты. Только не гони лошадей. Попридержи их чуток.

– Даже не проси, – хмыкает Белла, отправляя фету с помидором в рот. – Это выше моих сил.

– Знаю. Но я ведь твоя лучшая подруга. А лучшие подруги обязаны изрекать прописные истины.

Чем дальше – тем хуже: набивший оскомину удушливо-влажный июль в самом разгаре, и надежд на улучшение погоды нет. Впереди – выматывающий август. В конце месяца, в среду, Дэвид просит меня отобедать с ним в Брайант-парке.

Летом по всему парку расставляют столики, чтобы офисные служащие могли перекусить на открытом воздухе. Контора Дэвида располагается на одной из Тридцатых улиц, моя – на одной из Пятидесятых, так что угол Сорок второй и Шестой авеню – наше волшебное место притяжения. Мы редко обедаем вместе, но, когда обедаем, обычно встречаемся посередине, то есть в Брайант-парке.

Дэвид поджидает меня с двумя салатами нисуаз из «Прета» и моим обожаемым «Арнольдом Палмером», чаем со льдом и лимоном из французской пекарни «Лё пан котидьян». Оба заведения находятся в пешей доступности, и внутри них можно уютно посидеть, когда на улице сыро и холодно. Мы не делаем из еды культа. Я могу три дня подряд питаться одним лишь салатом и млеть от восторга. Сказать по правде, одно из наших первых свиданий происходило как раз в Брайант-парке: мы сидели на улице и ели все тот же салат нисуаз. Дул пронизывающий ветер, и, заметив, что я дрожу, Дэвид размотал свой шарф и, накинув его мне на плечи, побежал к уличному продавцу с тележкой, чтобы купить мне обжигающе горячий кофе. Не бог весть какой знак внимания, однако много говорящий о том, каким Дэвид был… Точнее – есть. Человек, для которого мое счастье – превыше всего.

До Брайант-парка я доезжаю на такси, но не спасает и оно – я вся в поту, хоть выжимай.

– Тридцать восемь градусов жары! – жалуюсь я, падая на стул напротив Дэвида.

Пятки, натертые туфлями на каблуке, вздулись мозолями. За баночку с тальком и немедленный педикюр я готова заложить душу. И когда я в последний раз занималась своими ногтями? Уже и не помню.

– Вообще-то, – поправляет меня Дэвид, вглядываясь в экран смартфона, – тридцать шесть, хотя по ощущениям действительно на градус или два больше.

Я обиженно моргаю.

– Прости, – конфузится Дэвид. – Неудачная шутка.

– Почему бы нам не посидеть внутри?

Я тянусь к «Арнольду Палмеру». Лед растаял, но напиток – вот так чудо! – не утратил бодрящей свежести.

– Потому что нам полезен свежий воздух.

– Тоже мне – свежий, – ворчу я. – И никакой прохлады в ближайшие дни?

– Никакой.

– В такую жарищу еда в горло не лезет.

– Вот и хорошо, – усмехается Дэвид, – потому что обед – всего лишь предлог.

Он шлепает на стол календарь-ежедневник.

– Что это?