Они шли молча, и Тенишева забавляло, что его собеседник вдруг замолчал, словно добился своего и ведет, наконец, пойманную жертву. Он усмехнулся – какая опасность ему может угрожать? На сумасшедшего старик вроде бы непохож, скорее всего, действительно хочет покривляться, выговориться, промыть упавшую на дно души монетку…

– У меня есть и квартира, – заговорил Игорь Иннокентьевич, снимая замок с тяжелой дубовой двери небольшой подсобки, стоящей рядом с церковью. – Правда, всего лишь комната в коммуналке. Соседи шумные. Однажды я здесь заночевал. Было страшновато, но потом привык. Ничего, спокойно. Да и милиция дежурит недалеко, проходят по территории, так сказать, мне и им вверенной.

Тенишев с удивительным для себя спокойствием ожидал увидеть что-то необычное. Гроб, прислоненный к стене. Множество картин на стенах и беспорядочно сваленных в кучу. Коллекцию бабочек. Наконец, человека, просыхающего после прошлой пьянки на топчане.

Ничего этого не было. После темных сеней они вошли в большую комнату, посреди которой стояли стол и стул. Еще на одном стуле, стоящем у раскладушки, лежала раскрытая книга. В углу, на этажерке – несколько книг, чайник и какая-то посуда, бумажный сверток с едой.

– Ожидали что-нибудь эдакое увидеть? Но это, так сказать, позиция. Минимум вещей. И так от них тошно.

Игорь Иннокентьевич быстро достал из стоявшего на полу ведра с водой бутылку водки, поставил на стол. Появились стаканы. Колбасу он нарезал прямо на развернутой бумаге.

– Прошу.

Тенишев не удержался:

– Удивительно проворен русский человек, когда захочет выпить! Вот и вы перестали быть одинаковым. Фразы короткие, движения точные.

– Да, да. Замечайте, замечайте. Мне это нравится. Значит, не все потеряно.

Тенишев удивился. Похоже, его собеседник хочет вызвать у него обязательные вопросы о себе – так поступают гадалки. Что – не потеряно? Он наблюдал, как водка маслянисто наливается до половины стаканов.

– А я не буду спрашивать.

– Вы это о чем? – спросил Игорь Иннокентьевич.

– Почему я вам показался таким безнадежным.

– Но ведь спросили. – Игорь Иннокентьевич глазами показал на стаканы. – За что? На правах хозяина уступаю первый тост.

– Желаю, чтоб все! – Тенишев состроил глупую рожу.

– Переполнены, переполнены цитатами. Это защита. Значит, есть что защищать.

– Послушайте. – Тенишев поставил стакан. – Послушайте. В любом случае я стреляю вверх. Да ведь это и не дуэль. Ну, захотели выпить, одному скучно, а если б выпили в одиночестве, все равно бы пошли искать такого, как я, по тропинкам. Я думаю, что после того, как нолито, уже не надо раздражать собутыльника.

– За ваши успехи. Абсолютно серьезно, с извинениями, если чем-то обидел.

– Ну почему же. И за ваши. Успехи.

Выпили и помолчали. Игорь Иннокентьевич налил по второй, чтобы стаканы стояли наполненными. Тенишев минуту оглядывал пустые белые стены, он чувствовал, что совсем не против того, что оказался здесь, с этим странным человеком.

– Интересно бы почитать, что вы пишете.

– Ого. – Тенишев удивленно взглянул на собеседника. – Это уже не шутки. Тут я, конечно, спрошу: почему вы так решили?

Игорь Иннокентьевич поднял стакан.

– Вторую надо пить быстрее. Потом можно растянуть удовольствие. Но вторую, из-за скудости запасов, лучше выпить вдогонку. Это проверено.

– Мы что, стремимся к опьянению как к цели?

– Нет, конечно. Но все-таки. Привычка. Потом, если захотите, конечно, сходим, но это не главное. За приезжих в Москву людей. Я ведь тоже когда-то сюда приехал.

Тенишев, улыбаясь, чокнулся.

«Строит из себя ясновидящего, ну и пусть», – подумал он.

– Во-первых, – еще не закончив морщиться от выпитой водки, начал говорить Игорь Иннокентьевич, – пишут все более или менее начитанные люди. Вы немножко цитировали, значит, читали, а если читали, то должны и писать. Это просто. Внешний вид выдает в вас приезжего. Достаточно пожить в Москве столько, сколько я, и это уже видно невооруженным взглядом. Пишущий молодой человек, приехавший в Москву, – человек с серьезными намерениями. Эти рассуждения даже не на уровне Шерлока Холмса, а скорее, его собаки Баскервилей.

– Но вы же еще говорили о какой-то моей одинаковости?

– А ваша обида?

– Все равно, уже просто интересно, – махнул рукой Тенишев.

– Это трудно объяснить. Конечно, внешнее впечатление: вы всегда шли одинаково, будто что-то в себе боялись расплескать. Правда, однажды, – Игорь Иннокентьевич ухмыльнулся, – вы действительно несли в нагрудном кармане бутылку того самого красненького и отпивали иногда, оглядываясь по сторонам. Было, значит, что расплескивать. Но это шутка, и мне неудобно говорить об этом, словно я подсматривал; случайно получилось. А насчет внутренней одинаковости – бывают такие многозначительные точности.

– Да, а что значит: не все потеряно? У меня вид разочарованного во всем человека?

– Ну зачем так мрачно. Это я наугад – действительно, чтобы вас расшевелить. Какое-то уныние есть, но у каждого нормального человека, попавшего в Москву на местожительство и встретившего себе подобных, это уныние должно быть. Первое время. Насчет потерянности – это я, скорее всего, себя приплел. Свой опыт. Опасно остановиться, так сказать, замолчать. Уснуть… и видеть сны. Вы ведь любите доставать из памяти чужие строчки?

«Ну, – подумал Тенишев, – вот сейчас-то и начнется рассказ о своей неудачной судьбе».

Он вдруг вспомнил, что за весь разговор старик не назвал его по имени. Наверное, он интересует Игоря Иннокентьевича лишь как слушатель, которого тот так хитро постарался к себе расположить.

– А у нас еще было, – разлил оставшуюся водку Игорь Иннокентьевич. – Послушайте, не просто Иван, – это я для того, чтобы хоть какая-то раздражающая вас шутка присутствовала в моих словах, – послушайте, Иван, перед тем, как мы пойдем по сырым дорожкам старого кладбища… Я быстренько все расскажу, и вас не утомит моя исповедь, которой вы боитесь. В трех словах. А потом будем разговаривать на отвлеченные темы.

Тенишев понял, что собеседник пьянеет быстрее его. Но это ничем не грозило: Игорь Иннокентьевич был, что называется, дома.

– Я вырос на одном далеком железнодорожном разъезде. Хорошо помню военные эшелоны, но это неважно. Неважно, каким было детство, голодным или сытым, это я понял, когда в Москве встретил много талантливых людей, которые не пасли в детстве коров. Я много читал, рисовал, лет с десяти сочинял подражательные стишки – рос обычным умным мальчиком. В школе, куда я ходил вдоль путей, был театрик. Что-то ставили к праздникам. И я там играл. Короче, я решил, с помощью учительницы, что есть у меня талант, и поехал в Москву, поступил в театральное училище. Потом была учеба, армия – все как надо. Женился, меня взяли в московскую труппу. И после этого я в основном выл волком за кулисами и в жизни. За кулисами – по роли, в жизни – по жизни. Это общая канва моей биографии. Что касается внутренней – как говорил классик, – она в моих творениях, которые остались во мне. Не все, не все, конечно, но значительная часть. Настолько значительная, что можно и не разделять. Не разделять и не властвовать…