— Алло.

— Томас?

Голос мне показался знакомым.

— Ах, это ты, Клаудия! — воскликнул я, чувствуя, как бешено бьется сердце. — Я звонил тебе все выходные. Ты как?

Воцарилось молчание, и я подумал, что нас разъединили.

— Ты меня слышишь, Клаудия?

— Ну конечно же, слышу, — ответил голос, который я уже при всем желании не мог спутать с голосом Клаудии. — Но это никакая не Клаудия. Это Алисия.

Алисия работала секретарем кафедры филологии. Ей было тридцать четыре года. Ее четко очерченное прямоугольное лицо украшали большие зеленые глаза, пухлые губы и идеально ровные белоснежные зубы. Добавим к этому черные шелковистые волосы, по-мужски сильные кисти рук, пышный бюст, бедра молодой кобылицы и длинные полные ноги с изящными, как у балерины, узкими лодыжками. В профиль она напоминала хищную птицу. Алисия была властной, ответственной, любопытной и, как все эмоциональные натуры, нетерпимой к людям. Она обладала свойственным лишь немногим женщинам безошибочным чутьем и инстинктивным умением ориентироваться в жизни, а также бойким и ясным, хоть и не слишком изощренным умом, который — как она сама не раз произносила с вызовом, смягченным иронией, — она вынуждена была попусту растрачивать на бюрократическую чепуху, связанную с ее должностью. Она была второй раз замужем. Ее муж, Моррис Бразертон, огромный негр из США, играл форвардом в каталонской баскетбольной команде. С первого же года супружества Морриса и Алисию объединяла безрассудная страсть, не позволявшая им существовать под одной крышей дольше полугода. К концу этого срока они расходились под взаимные оскорбления, угрозы, ураганные скандалы и рукоприкладство, что, несмотря на весь яростный накал, не мешало им неизменно воссоединяться через очередные полгода по причине неодолимого взаимного влечения. Такие супружеские передряги могли бы лишить душевного равновесия кого угодно, но были не способны оставить сколь-нибудь заметный след в характере Алисии, обладавшем прочностью цемента. Даже ее самоотверженное усердие в работе не страдало во время коротких семейных ссор, и даже более того — во время долгих периодов одинокой жизни. Потому что именно тогда Алисия — ее отношение к работе лишь внешне казалось порой безалаберным, а на самом деле отличалось исключительной ответственностью — с еще большим пылом отдавалась факультетским делам. Лучшим доказательством явился тот факт, что за время, прошедшее с далекого дня, когда комиссия в составе Игнасио Арисеса и Марсело Куартеро (благоразумные люди, прекрасно разбирающиеся в кадрах, особенно в тех кадрах, которыми единодушно восхищаются все коллеги) предоставила Алисии пост секретаря, даже не пригласив к участию в конкурсе других кандидатов, — так вот, с того дня на кафедре почти не осталось преподавателей, не прошедших через постель этой периодически одинокой дамочки. Правда, иногда из этой постели приходилось спасаться паническим бегством, если раздавался голос, позволявший заподозрить недвусмысленные симптомы скорого возвращения Морриса. После своего первого неожиданного появления он получил кличку Внезапный Игрок. Однако, насколько мне известно, по меньшей мере двум преподавателям кафедры удалось остаться в стороне от стрессов, вызванных столь популярными ласками Алисии и ее неистовым браком. Один из них, Энрике Льоренс, тайный гомосексуалист и именитый фонетист, в то время заведовал нашей кафедрой и входил в состав апелляционной комиссии факультета (с крысиной ухмылкой он называл ее «фелляционной комиссией»). Другим был я сам. Не стану сейчас обсуждать причины, столько лет побуждавшие меня придерживаться подобной нетривиальной линии поведения. Некоторые однозначно приписывали этот факт моим сексуальным наклонностям, сходным с пристрастиями Льоренса, другие же — их было немного — старались унизить меня, объясняя данную аномалию моей особой щепетильностью. И вообще, мне не кажется, что сейчас самый подходящий момент заводить разговор о мотивах моей затянувшейся супружеской верности Луизе. Полагаю, что я был верен, пока был верен, лишь по причине лени, трусости и порой из-за чрезмерно развитого воображения. Единственно могу сказать, что бьющая через край бурная женственность Алисии, возносившая моих коллег к вершинам блаженства (что подтверждалось единодушными комментариями и составляло предмет их мужской гордости), на меня же, напротив, оказывала парализующее действие. В еще большее оцепенение меня повергали ее намеки. Поначалу туманные и двусмысленные, вскоре они превратились из-за моего испуганного нежелания поддерживать игру — или, быть может, в силу врожденного инстинкта, заставляющего нас особенно сильно желать то, что нам никак не дается, — в откровенно непристойные. Тем не менее, вопреки возможным предположениям, Алисия на посту секретаря не только не была источником внутренних склок и интриг, а в течение многих лет являлась гарантом стабильности факультетской жизни. В долгие месяцы одиночества — следствие очередной разборки с Моррисом — беспристрастная ненасытность Алисии создавала в мужской части коллектива, самой многочисленной и влиятельной, атмосферу некой братской дружбы, разом заставлявшей забыть о злобе, огорчениях, соперничестве и зависти, которые в прочее время учебного года, как это случается на любом факультете любого университета мира, отравляли существование преподавателей и заставляли их употреблять лучшие из своих ограниченных способностей на то, чтобы сделать невыносимой жизнь коллеги и помешать тому испортить жизнь себе. Игнасио Арисес лучше всех сформулировал причину этого удивительного согласия, периодически царящего на кафедре. «То, что все мы спим с одной женщиной, очень объединяет, ребята, правда?» — говаривал он с грустным удовлетворением, когда выбор Алисии падал на него. У нее, разумеется, имелись недоброжелатели, но они, как правило, помалкивали, поскольку Алисия была им полезна. По их словам, щедрость Алисии отнюдь не являлась бескорыстной, и в конце концов облагодетельствованным приходилось дорого расплачиваться за любовные утехи. Этот упрек был не только несправедлив, но и крайне глуп. Дело даже не в том, что любая щедрость по определению корыстна, но и в том, что благодаря присутствию Алисии кафедра получала еще одну практическую выгоду. Именно ее разумный эгоизм, помноженный на изощренность впустую растрачиваемого ума, неистовое жизнелюбие и, в первую очередь, на неприкрытое удовольствие, получаемое от сознания своей власти, — все это вкупе привело к тому, что через два года после избрания Алисии на пост секретаря в ее руках сосредоточилось — при ленивом или бессильном попустительстве одних и радостном одобрении других, с удовольствием и облегчением скинувших с себя неблагодарные хлопоты академического администрирования, — все руководство кафедрой. С той поры она и распоряжалась тайными пружинами власти, при молчаливом согласии очередного декана, и делала это столь же естественно, сколь и решительно, в железно-непререкаемой манере, однако не исключавшей ласковое обращение с женщинами и требовательный авторитаризм по отношению к мужчинам, подобно матери, вступившей в кровосмесительную связь. Впрочем, все, прошедшие через ее постель, относились к ней с неизменным почтением.

— А, это ты, Алисия, — сказал я, не сумев скрыть разочарования. — Извини, я тебя спутал с другим человеком.

— Я догадалась, — ехидно произнесла она. — С Клаудией, не так ли?