Это существенно портит положение дел. Надо сказать справедливости ради, что я использую любую возможность, чтобы почти с болезненной, лихорадочной тщательностью порыться в дневниках и телефоне Алекс. Я рою землю в поисках мобалийца и всегда обнаруживаю его. Я трясусь от страха быть застигнутым врасплох, я чувствую себя жалким рогоносцем, я говорю себе, что не должен копаться в чужих вещах, но на следующий же день возобновляю расследование — это становится дурным пристрастием, если не сказать прямо — мазохизмом. Среди ее записей я натыкаюсь на непристойности, которые меня просто убивают, я читаю слова, написанные по-английски: «Black to Blacks», в списке ее последних вызовов нахожу телефонный номер Кодонга, в черновиках песен — горы текстов, посвященных ему; как безумный я пытаюсь подобрать пароль и проверить ее почту, чтобы получить неопровержимое доказательство того, о чем подозреваю. Я даже не вполне понимаю, делаю ли я это из любви к Александрине, которая живет во мне, несмотря на мертвый сезон в наших отношениях, или я пытаюсь собрать побольше улик, чтобы наконец с чистой совестью бросить ее. Что касается ее, то тут тоже все неоднозначно. То ли страдание, которое я ей причиняю, заставляет ее искать счастья на стороне, то ли это просто предлог, чтобы иметь официальное право меня не любить. В общем, как-то вечером, в начале ноября, мы пришли с друзьями в ресторан, с нами полдюжины общих знакомых, да еще, разумеется, наши дети. Были Заина, Люк, Гвенола, Радо, Лоранс, и кто-то еще сидел между мной и Алекс. Атмосфера невыносимая, я для приличия улыбаюсь, но краем глаза наблюдаю за Александриной, ей явно паршиво, за весь вечер она не проронила ни слова, держится натянуто, взгляд рассеянный. Пока все делают заказ, Алекс отправляется в туалет, возвращаясь оттуда через пару минут, улыбается мне пугающе кривой улыбкой. Она садится, откидывается на стуле назад, делает мне знак, я наклоняюсь, и она шепчет мне, нервически гримасничая, за спиной сидящего между нами человека: «Я знаю». — «Что ты знаешь?» — резко выпаливаю я в ответ. «Я знаю, что у тебя кто-то есть. И имею доказательства». У меня опять сердце заколотилось, прошиб холодный пот, опять смертельная тоска на душе, опять я беру себя в руки, стараюсь успокоиться, хотя мне это плохо удается, — короче говоря, сильные ощущения, я за последнее время к ним почти привык. Присутствующие весело болтают, они превращаются для нас в часть интерьера, теперь существуем только Алекс и я: «О чем ты говоришь? Какие еще доказательства? Доказательства чего?» — «Ты прекрасно знаешь, о чем я». В течение трех-четырех минут я выкручиваюсь всеми возможными способами, хитрю, разыгрываю театральное представление, потом цирковое, ставлю подножки, ловушки, но в конце концов чувствую, что на этот раз сухим из воды не выйду. И вдруг она произносит то, чего я больше всего боялся и благодарил Господа за то, что она этого не спрашивает: «Ну, давай поклянись жизнью наших детей, что у тебя никого нет». У меня останавливается сердце. Я смотрю на нее с тем глубоким уважением, которое можно испытывать к злейшему врагу перед решающей битвой. Я честен, я играю по правилам, я признаюсь. Я убит, но в глубине души чувствую облегчение. Видимо, я даже не смог сдержать улыбку при упоминании Алисы, как когда-то Алекс не сдержалась при упоминании о своем мобалийце. Я признаюсь и вижу на ее лице тот же шок, что и полгода назад, когда однажды вечером я решил бросить ее ради певички, впрочем, на этот раз она не столь жестока. Ведь по-своему она отыгралась. У меня такое чувство, что на нас лежит проклятие, что жизнь — это замкнутый круг, порочный замкнутый круг.

Разумеется, это не конец сцены, а только начало. Алекс будто созревает для контратаки и быстро задает мне конкретные вопросы, один за другим: «Как ее зовут?», «Сколько ей лет?», «У нее большая грудь?», «Она худенькая?», «Сколько раз вы занимались любовью?», «Она сосала?», «Ты говорил ей: „Я люблю тебя?“» Время от времени официантка ставит на стол новые блюда. Я отвечаю на каждый вопрос, затем Алекс резко встает, не притронувшись к рыбному филе, от которого еще поднимается пар, вежливо желает всем приятного вечера, никто не осмеливается спросить ее о причине столь поспешного ухода, она покидает ресторан, все взгляды обращаются ко мне, затем все стремительно опускают взгляды, наши друзья немного в шоке, но делают над собой усилие, чтобы не вмешиваться в семейные дела. Вообще, конечно, чувство такта — адская вещь. У меня явственное ощущение, что я сейчас разлечусь на осколки, как разбитая витрина, и тем не менее я растягиваю рот в широкой улыбке и обращаюсь к детям: «Мои любимые зайчики». Я пытаюсь прийти в себя, глубоко дышу, но не собираюсь притворяться, что все в порядке. Катастрофа налицо. Я принимаю решение никуда не бежать, сидеть на месте и не беспокоиться по поводу того, что Алекс может наделать глупостей. В конце концов это должно было случиться. Зато теперь я избавлюсь от этого кошмара. Я без аппетита принимаюсь за свое блюдо, время от времени улыбаюсь детям, возможно чересчур широко. Их невинность поражает. У меня тут конец света, землетрясение — сердце-трясение, я бы сказал, — а они ни о чем не ведают. Я заказываю им десерт, продолжаю несколько натянуто беседовать с приятелями; после того как дети доедают сладкое, я вежливо раскланиваюсь, извиняюсь — объяснять, что у меня чрезвычайные обстоятельства, уже нет необходимости, — и, хотя глаза присутствующих наполнены крепким коктейлем вопросов, бессильного любопытства, сочувствия и уважения, я ничего не говорю, а только беру детей за руки, бросаю последний печальный взгляд на нетронутое рыбное филе Александрины, которое выглядит почти враждебно на широкой плоской тарелке, прощаюсь, завожу машину и еду домой. По возвращении я, как обычно, застаю Алекс на диване. У нее озабоченный мрачный вид, но она спокойна. Мы оба начеку: впереди финальная сцена нашего длинного спектакля. «Сейчас дети почистят зубы, мы их уложим и поговорим», — произношу я очень спокойным голосом, заранее готовясь к тому, чтобы во второй раз за год поставить вопрос о разводе. Уложив детей, я возвращаюсь в гостиную, сажусь в то же кресло, что и шесть месяцев назад, напротив Александрины. Наш разговор начинается в том же тоне, что и тогда, и примерно в то же время. Вскоре я узнаю, что «доказательства», о которых она говорила в ресторане, получены из уст Кристиана, которому я доверился и который меня предал. Забавные существа люди, не правда ли? Шесть месяцев назад я сломался через двадцать минут. На этот раз я продержался до самого рассвета: «Так ты действительно уходишь от меня?» — «Да, я ухожу от тебя». — «Ты больше меня не любишь?» — «Дело не в этом, просто мы больше не в состоянии жить вместе. Так надо». — «Ты любишь ее?» — «Не знаю». — «Но ты хочешь снова встретиться с ней?» — «Да». — «Ты хочешь снова заняться с ней любовью?» — «Да». — «Чем она лучше меня?» — «Слушай, дело не в этом». — «Ответь мне: что у нее есть такого, чего нет у меня?» — «Она нежная, она не ведет себя агрессивно, не унижает меня, мне с ней хорошо». — «А ты со мной нежен, ты не ведешь себя агрессивно, не унижаешь меня, мне с тобой хорошо?» — «Вот видишь, мы не понимаем друг друга и не поймем никогда». — «Значит, ты действительно уходишь от меня?» ну и так далее. Я говорю тебе, что продержался до рассвета, потому что в полвосьмого утра, дождливым воскресным днем, после энной бессонной ночи, потраченной на ораторские упражнения, приведение доводов, невыносимых описаний, оправданий, объяснений и довольно спокойных, но бесконечных разговоров, Алекс, в пятидесятый раз спросив у меня: «Ты уверен, что хочешь расстаться? Это действительно то, чего ты хочешь? Ты хочешь Алису?» — Алекс внезапно сползла по стене на пол и, уткнувшись лицом в колени, зарыдала. Она плакала, как четырехлетний ребенок, и слезы текли у нее по лицу: «Но почему ты меня не любишь? Почему? Чем я это заслужила?» И, видя ее такой уязвимой, такой одинокой, я понял, что ее безысходность имеет корни куда более глубокие, чем наш брак, что ее вопли отчаяния обращены не только ко мне и что тогда в ванной комнате, шесть месяцев назад, она не меня хлестала электрическим проводом. В этот момент я осознал, что не имею права бросить ее, что этот развод с моей стороны будет бесчеловечным поступком. Нельзя бросать в одиночестве растерянного, беззащитного человека. Даже мои вечные поиски счастья не могли оправдать такую жестокость. Кроме того, глядя на страдания Александрины, я серьезно усомнился в том, имею ли право на счастье. Вообще, это серьезный вопрос: имеем ли мы право, спасая свою шкуру, эгоистически бросить на произвол судьбы того, кому клялись в любви до самой смерти? Имеем ли мы право расстаться с человеком, если ему хуже, чем нам, если он более уязвим, если его душевное равновесие зависит от нашего решения уйти или остаться? Нет? Ты считаешь, я слишком самонадеян? Как бы то ни было, я взял ее руки в свои и принялся мягким голосом в пятидесятый раз объяснять одно и то же: «Послушай, я хочу разойтись не потому, что не люблю тебя, не потому, что хочу променять тебя на Алису, а потому, что после кошмара, который мы пережили, начинать все заново кажется мне безумием — все слишком далеко зашло. И даже если допустить, что мы можем начать с чистого листа — я способен сделать над собой усилие, — ты всю оставшуюся жизнь посвятишь отмщению. А на это, честно, у меня нет ни сил, ни смелости, я хочу выбраться из этого ада, стоп». Алекс смотрит на меня сквозь пелену слез и говорит: «Если я пообещаю тебе, что ничего подобного не случится, ты поклянешься забыть Алису?» Прежде чем ответить, я выдерживаю паузу. В глубине души я думаю, что такой исход дела наиболее предпочтителен для меня. Будем разумными людьми: все, чего я хочу, — это вырваться из кошмара, не усложнять жизнь своих детей, воспитать их, ездить всем вместе отдыхать, состариться вдвоем с их матерью, много смеяться, а вечером заниматься любовью, не испытывая при этом ни грусти, ни сожаления. Я улыбаюсь ей: «Да, я клянусь. А ты точно уверена в себе? Ты уверена, что можешь дать такое обещание? Ты чувствуешь себя способной на это?» Она отвечает, что да. Я улыбаюсь ей, ухожу в свою комнату, беру телефон и с могильным холодом в душе, но зато предоставляя Алекс лучшее доказательство своей честности, набираю Алисе следующее сообщение: «Пожалуйста, никогда больше мне не пиши и не звони. Никогда. У нас с тобой была красивая история, но я люблю свою жену. Прости». Я показываю текст Алекс и говорю: «Смотри внимательно, что я сейчас сделаю. Я отправлю это сообщение Алисе, потому что я хочу снова быть с тобой, потому что ты женщина моей жизни, потому что я не мыслю себе будущего без тебя, потому что я люблю тебя, потому что я очень-очень хочу, чтобы все было как раньше, о’кей?» Она соглашается и укоризненно добавляет, что я зря написал «прости»: «Ты не должен был извиняться». Тем не менее я осмеливаюсь ответить ей, что всего лишь хотел быть корректным, а сообщение и так получилось довольно жестокое и не стоит все усугублять. Я нажимаю «Отправить», силясь забыть о своей боли, о боли, которую причиняю Алисе, обо всем том хорошем, от чего отказываюсь. Сообщение отправлено. Я собираю волю в кулак, дабы одним махом все забыть, улыбаюсь Алекс своей самой широкой, самой оптимистической улыбкой, беру ее на руки, повторяя, что люблю только ее и никогда не любил никого другого. Алекс, абсолютно обалдевшая и все еще несчастная, тоже пытается улыбнуться. Через несколько минут я получаю сообщение. Я стискиваю зубы, готовясь выдержать удар. Гневное сообщение Алисы переполнено оскорблениями. Беглым взглядом я пробегаю слова: «Fuck you», «Bastardo», «Sei una merda» — я не хочу это читать, не хочу в это вникать, это слишком тяжело, я все стираю, мне хочется умереть; Романце и Неруда потеряли смысл, все закончилось, больше нет ни ее улыбок, ни света, ни Италии, ни Сейшельских островов, ни счастливого февраля; я сам себя лишил тихой гавани, я сам себя убил. Я передаю содержание эсэмэски Алекс, и она с холодным удовлетворением смакует свою победу. Чтобы отметить завершение кошмара и переход на новую стадию в отношениях, мы удаляемся в спальню и занимаемся сексом с ощущением полнейшего эмоционального ступора. Ни один из нас не получает удовольствия, однако мы об этом не говорим. Просто все произошло слишком быстро, слишком рано, не вовремя. «Тебе грустно? — спрашивает Алекс глумливо. — Ну скажи, что тебе грустно, признайся». В этот момент ни один из нас не подозревает о том, что мы занимаемся любовью в последний раз.