– Надо же, ты, оказывается, философ. Но говоришь верно. Был бы только хоть какой-то прок от раздумий!

– Прок есть. Тут как с яблоком. Когда ешь его, по-настоящему испытывая голод, оно насыщает. А вот мнимому голоду требуется куда больше – суп, мясо, вино и пирог, иначе он перекинется на расположение духа и вызовет злость.

– Далось тебе это яблоко!

– Но ведь так оно и есть. Кто по-настоящему голоден, тот и размышлениями насытится. Ведь человеку столько мудрости даром достается. Он знает, как далеко от нас луна, знает, сколько зудней в головке сыра, и вполне доволен этим знанием, а если после праведных трудов на полчасика призадумается и сочинит что-нибудь поучительное, уже мнит себя сущим героем.

– А что такого? Кому от этого плохо?

– Не знаю. Но мне кажется, кабы человек так жаждал знаний, как оголодавший – хлеба, он бы от мельчайшей истины получал столько наслаждения и восторга, сколько другие от всех знаний не получают.

– Ты так думаешь? Однако ж человек что знает, то и знает, и чем больше, тем лучше. Вот почему я странствую и примечаю, как люди действуют тут и там. И ты тоже, или нет?

– Нет, со мной по-другому. Я пустился в странствия, потому что был по горло сыт знаниями и хотел проголодаться.

– Ишь ты! Право слово, первый раз такого встречаю. Ей-богу, надо еще с тобой потолковать. Но время уж позднее, не перестараться бы. А вот стаканчик вина на добром постоялом дворе сейчас не повредит. В городе, поди, и девушки есть? Или… прости, об этом тебя спрашивать не след. Но до постоялого двора я, брат, тебе компанию составлю, может, там и для меня местечко найдется. Идти-то далече?

– Это уж сам решай. Я здесь заночую.

– Под открытым небом?

– Под открытым небом.

– Тоже неплохо. Но не для меня. Впрочем, я охотно посижу с тобой еще чуток, коли ты пока не собираешься спать.

– Ладно, оставайся.

– Надо тебе знать, я большой охотник до размышлений и всего такого прочего. И как-то довелось мне прочесть одну книгу, там все было прописано про жизнь человеческую, про смерть и про душу.

– Да? И что же именно?

– Ну, все-то я не запомнил. Но, к примеру, там говорилось, что смерти бояться не нужно, и мне это понравилось. Тебе не кажется, что в конце концов это самое главное? Умереть каждому суждено, и кто не страшится, тот живет себе спокойно.

– Пожалуй. Но почему это самое главное? На мой взгляд, смерть вовсе не так важна.

– Ха, легко этак говорить-то. Неужто смерть не внушает тебе почтения?

– Отчего же. Но не больше, нежели рождение и все прочее, что происходит с нами и над чем мы не властны. О смерти нам беспокоиться незачем, все мы умрем, на это нам силы тратить не придется.

– Ты что же, вовсе не веруешь в Бога?

– Почему? Верую.

– Но ты так легко говоришь о смерти! Не знаешь разве, что будет потом?

– А ты знаешь?

– После смерти будет суд. И тогда всяк увидит, чтó заварил себе при жизни.

– Ты так думаешь?

– А ты в это не веришь?

– Нет. Я уж столько раз умирал, но никогда не бывал судим.

– По голосу слышу, ты не шутишь. Но прости, брат, это выдумки. Сидишь здесь, у меня на глазах, и утверждаешь, будто «столько раз» умирал! Ты ведь имеешь в виду – в переносном смысле?

– Нет, в прямом. И ты, друг мой, уже не раз умирал.

– Да что ты говоришь! Я и не знал!

– Ну сам посуди. Разве в отрочестве и в юности тебе не случалось пережить то или иное, о чем ты лет на десять – на двадцать забывал, а потом, в один прекрасный день, оно вспоминалось, оживало, снова было с тобой?

– Да, такое бывает.

– Знамо дело. А иной раз впервые видишь чужого человека, чужую страну, гору, город, и человек этот или город кажется тебе странно знакомым, словно ты в забытые годы юности уже был ему другом или братом.

– Говорят, и такое возможно.

– Ладно. И возможно, через тысячу лет, отдыхая у городской стены, ты встретишь незнакомца и удивишься, до чего знакомым и уже виденным все это покажется. И, может быть, в тот миг ты вспомнишь…

– Стоп, я понял, о чем ты толкуешь. Читал как-то в газете. Это учение зовется вечным возвращением.

– Да нет же. Мне знакомо это учение, я слышал о нем и читал, но за живое оно меня не задело. И я не знаю, доведется ли нам с тобой еще когда-нибудь встретиться. Может, и доведется, только мы тогда будем другими людьми, не такими, как сейчас.

– Но ты же сам сказал, что я тебя узнáю.

– Да, может быть. Именно потому, что станешь другим. Поймешь, как обстоит дело со смертью и рождением. Переживешь и все то, что я пережил уже не раз, воспоминание о прошлой жизни, о многих прошлых жизнях.

– Да, поистине диковинное учение. Удивляюсь только, что при этаких познаниях ты не стал министром, а ночуешь в поле за городом… Послушай! Что это там слыхать?

– По-моему, музыка играет.

– Ей-богу, в городе музыка. Пойдешь со мной?

– Нет, здесь останусь.

– Да ладно тебе. Коли у тебя нет денег на стаканчик вина, так и скажи. Ты поделился со мной хлебом и яблоком, теперь прими и мое приглашение. Ишь, как играют, прямо целый оркестр!

– Ступай, пока праздник не кончился, поздно ведь уже. А меня оставь здесь, в другой раз увидимся.

– Что ж, доброй ночи и большое спасибо! Мне в самом деле было интересно. А то, что ты сказал про звезды, ну, что они… короче говоря, это было для меня весьма поучительно, брат. До встречи, стало быть!

(1908)

Конец Кнульпа

Штаммхаймский пастор расчищал в своем саду помидорную грядку, ведь была уже середина октября, и каждую ночь мог ударить первый морозец. Несколько последних красных плодов он заботливо собрал и положил на каменный бортик грядки, где они ярко рдели на замшелых туфовых камнях, затмевая блеском золотисто-желтую листву тополей и бордовую вишню. Один за другим пастор выдергивал из черной земли увядшие кожистые стебли, отвязывал их от еловых подпорок, отряхивал почву с коротких бледных корешков. Рядом в овальной каменной чаше журчала тонкая струйка фонтана, крупные темные дрозды шуршали в плодовых шпалерах, так что побуревшие листья разлетались в разные стороны, а в солнечно-сладостном, спокойно-золотом октябрьском воздухе веяло с картофельных полей легким сизым дымком