Вот именно. Не густо. Он собирался – ну пусть не собирался, а хотел, мечтал, не в слове дело, – он хотел бы пожить там, не считая времени. Ну пять, ну шесть дней, главное, чтоб не считая, пока оно само не кончится, пока чувство не исчерпает себя само, незаметно и неторопливо. Но это ж ясно, что не бывает так, как хочешь. Значит, один день. Да боже ты мой. Да ведь и за час один благодарен будешь.

В пятницу, когда все они – человек десять – вышли из светлого дюралевого помещения подышать воздухом, Ключарев говорит. Нет, сначала он смотрит на ровную степь с ковылем – видит фигурку суслика, который у своей норки делает стойку, – и вот, уставив взгляд на эту неподвижную фигурку-колышек, Ключарев говорит, что он собирается отлучиться на время. Да, на субботу и воскресенье.

– Хочешь кое-куда съездить?

– Да… Это ненадолго.

– Ну ты подумай! – всплескивает руками Назаров. – Вот что значит командировочный волк. Уже знакомых завел!.. И представьте себе – куда этот Ключарев ни приедет, хоть на Камчатку, хоть в голую степь, ему тотчас надо кое-куда съездить!

Все смеются. Сказанное не обязано быть ни правдивым, ни даже правдоподобным – это шутка, разрядка. Так всеми и понимается.

– А я ведь собирался тебя на охоту пригласить в эти дни. На уток, – продолжает Назаров; выглянуло солнце, и Назаров тоже светится; в его голосе и размашистость добродушного хозяина, и сознание своей значительности. – А то постреляли бы, а? В Москве ведь такого не будет.

Он прибыл туда вечером.

Городок – тот, что был на другой стороне реки, – стал уже немаленьким городом. Разросся. Подъезжая, Ключарев видел огни и оценил. Тут же на станции Ключарев заказал разговор.

– Я уже в городе, батя. Я на вокзале.

– В каком городе?

Отец, видимо, со сна. Заспанный голос. И понимает с трудом.

– В нашем. В нашем городе… Мне перейти реку, и я уже в Старом Поселке.

– Из Москвы приехал?

– Ну, а откуда же?.. Конечно, из Москвы. Ты что, батя, спал?

– Это хорошо.

– Что хорошо? – раздражается Ключарев.

– Приехал, это хорошо. И давно ты там, сынок?

– Батя, дай-ка мне маму.

Берет трубку мать, и теперь все проще и быстрее.

– Я-то что просила, сделал, сынок?

– Еще нет. Я только с поезда… Ты подскажи мне. Я помню и, ясное дело, найду. Но все-таки подскажи.

– От третьего барака тропкой кверху, – быстро заговорила, заторопилась она.

– Это я помню.

– И дубок помнишь?.. Ну, ты его сразу найдешь. Там дядька Ваня лежит. От него ровно десять шагов до Юрочки.

– Так…

– А мерить эти десять шагов – прямо как будто вдоль реки идти.

– Так…

– И еще тебе, сынок, примета. Если с Юрочкиной могилки смотреть, дуб тот стоит разворотом… Ну, как будто он раскрылся – веток с твоей стороны совсем мало.

Вновь берет трубку отец. Он уже не сонный, и они спокойно говорят – отец жалуется на здоровье.

Ключарев платит за дополнительные минуты разговора. В вокзальном буфетике он пьет кофе – руки непривычно свободны, ни чемодана, ни портфеля, легко и освобожденно. Он еще выкуривает сигарету у вокзального входа – скромный ритуал, теперь можно идти.

Как скоро здесь темнеет!

Он переходит реку и уже с моста – ни огонька – чувствует настораживающую пустоту. Ноги ведут дальше сами собой, и все оказывается так просто, что проще и не бывает. Старый Поселок мертв. Пуст. Ни бараков, ни котельной, а дорожки превратились в тропки.

Он не заметил, как сошел с тропы, – как скоро темнеет, – он идет по грудь в бурьяне, долго идет и выходит к остаткам двух бараков. Бараки, как искрошившиеся и сработавшиеся зубы, – остатки стен, развалины. Или совсем ничего. Остатки остатков… А это кто? Ключарев замечает в полутьме какого-то старика: тот собирает возле развалин доски, сидя на корточках.

– Нет, – хрипло отвечает ему старик, даже головы не повернув. – Никто не живет.

– Переехали?

– Ага. Переехали. Или поумирали.

Ключарев растерянно усмехается, в мыслях непонимание и несоответствие минуте – вот ведь приехал. В горле что-то схватило и держит. Ком в горле. И Ключарев говорит с ненужным, нервным смешком:

– А хоть кладбище за горкой осталось?

– Кладбище осталось. Куда оно денется.

– Всякое бывает…

– Осталось, осталось! – угрюмо подтверждает старик, показывая, что уже поговорили, хватит.

Ключарев шагает, так себе, без направления – и все улыбается застывшей улыбкой. Как-нибудь и боль будет, и печаль тоже, а сейчас нет – пустота.

Вот его, Ключарева, барак. Предположительно, конечно. Тут уже вовсе развалины: тропка, бурьян и темные поросшие камни. А глянуть назад, перед глазами в обратном порядке – камни, бурьян и еле видная тропа. Ключарев бродит и каждую минуту ловит себя на том, что никак не может совместиться с этим вымершим местом.

Мы с ней учились в одном небольшом городке, в одной школе – только я всегда был в классе «Б»: это называлось в параллельных классах. А затем, окончив школу, поехали поступать в институт, в Москву, и опять встретились: встреча произошла в студенческой столовой. Но мы были еще не студенты – мы были только-только с поезда. Мы ехали в разных вагонах и друг о друге не знали.

Мы столкнулись у кассы, там восседала женщина и нажимала клавиши – столько-то рублей и столько-то копеек, следующий, я вас слушаю. Нам это было в диковинку. И тогда же произошел случай со «вторым компотом». О нем позже.

Валя и сейчас живет и здравствует, но к ней очень подходит эта интонация прошедшего времени. Была такая девочка. Валя Чекина. Милая и славная. И так далее…

Отец погиб в 1944 году.

Похоронная прибыла в далекий уральский городок рано утром, и Тося Чекина не пошла на работу. Она плакала до самого вечера.

К вечеру пришла тетка, Мария Васильевна.

– Хорошее училище, дельное, – говорила тетка. – Отдавай туда Валечку, и половина детей, считай, устроена. И форма ей будет, и питание…

– Поварское, что ли?

– Ну да. Хорошее училище.

– Нет.

– Почему «нет»?

– Чекин всегда говорил: убьют меня или не убьют, а Валечка пусть учится.

– А в училище разве не учатся? И с нашим хлебозаводом они связаны. А еще знаешь что? Их после училища в самые разные города посылают.

– Ну? В большие?

– Даже в Москву. Повар везде нужен.