— Сходится, дорогая? — сказала младшая мисс Солбе.

— Пики сегодня просто невозможны! — сказала мисс Солбе в очках.

— А мой должен сойтись, — сказала дочь джентльмена с бакенбардами.

— Ваша дочь раскладывает «мисс Миллиген?» — спросила младшая из сестер Солбе.

— «Восемьдесят восемь», — сказала благодушная женщина. — «Мисс Миллиген» для нее сложноват.

— Ну, в нем же полно ловушек! — сказала падчерица.

— И никогда не знаешь, как все обернется.

— Пасьянс есть терпение, если перевести это слово с французского, — сказала старшая мисс Солбе. — Теперь он у меня часто сходится. Но не когда пики ложатся, как сегодня, обе двойки в верхнем ряду, и ни единого туза до предпоследней сдачи.

Кристина-Альберта решила, что пора сменить «Скетч» на «Тэтлер». Она попыталась проделать это с беззаботной небрежностью и уронила на пол с десяток экземпляров.

— О черт! — воскликнула Кристина-Альберта в гробовой тишине. Она начала подбирать и складывать.

Некоторое время все, казалось, не спускали с нее глаз. Затем миссис Боун возобновила свое повествование.

— А их упрямство просто невообразимо, — сказала она. — Они цепляются за свое невежество. Им показываешь, а они не делают, и все. Однажды я взялась за своего боя, за повара. Я называю его «боем», но он был вовсе не мальчишкой, а человеком в годах. Я сказала ему: «Дай я тебе покажу простые английские блюда, вареную курицу под вкусным белым соусом с десятком простых вареных картофелин и овощами, приготовленными просто, чтобы сохранился естественный вкус — такую еду, которая создает доблестных молодых англичан, которых ты видишь». Конечно, сама я готовлю не очень хорошо, но об английских блюдах я в любом случае знала больше него. Но дальше простой вареной курицы мы так и не продвинулись. Он выразил самое яростное негодование, по-настоящему яростное, а когда я взяла все необходимое и начала готовить, он повел себя совсем уж невероятно. Старался не следовать за тем, что делала я. Всячески старался. Сказал, что он, если приготовит курицу по-моему, потеряет касту, потеряет свое положение в местной гильдии поваров, будет запятнан навеки, станет изгоем. А почему — не объяснял! Я попробовала настаивать, тогда он заметался, дергая себя за черные волосы, — ополоумевший чернокожий. А уж глазами вращал! Я так и не поняла, что в просто сваренной курице могло вызвать такое возбуждение. «Это моя кухня, — твердил он. — Это моя кухня». А я стою и тихонько варю мою курицу, пока он бесился. Он прямо наскакивал на меня. И говорил, говорил — к счастью, на своем родном языке. Я даже поймала его на том, что он у меня за спиной делал вид, будто его тошнит. Потом принялся умолять, чтобы я перестала — со слезами в карих глазищах. Пытался что-то объяснять по-английски. Майор утверждает, что он просто ругался, но я верю, что бедняга правда верил, будто стоит ему сварить курицу самым простым и здоровым способом, каким в Англии пользуются все приличные люди, и его подвесят в воздухе, а большие бирманские сойки слетятся клевать…

Она кашлянула и покосилась на Кристину-Альберту, словно бы поглощенную иллюстрациями, и понизила голос.

— Клевать его внутренности, ну, его нутро, вы донимаете, тысячу тысяч лет.

Всеобщее изумление.

— Никогда не угадать, что может взбрести в голову восточным людям, — сказала младшая мисс Солбе. — Запад есть Запад, Восток есть Восток.

Но тут внимание Кристины-Альберты отвлекла другая цепь явлений. Она обнаружила, что худой лысый джентльмен с бакенбардами, окостеневший позади своей «Таймс», на самом деле вовсе не читает этот интересный обломок английской конституции. Взгляд его был устремлен не на газету, а за нее. Из этой засады, из-за боковой стороны своих очков он странно беспощадно, без страсти или восхищения вперялся в верхнюю часть обтянутых черными чулками ног Кристины-Альберты, когда они кинули последний вызов осуждению, прежде чем исчезнуть под ее коротковатой, но зато чрезвычайно удобной юбкой. И еще она осознала, что пасьянсу его дочери сильно мешает то, как та исподтишка, но жадно изучает ее короткую стрижку, и что это же препятствует старшей мисс Солбе надлежащим образом раскладывать второй и совсем другой пасьянс. И внезапно, к величайшей своей досаде, Кристина-Альберта почувствовала, что ее щеки заливает краска негодования, а по позвоночнику ее прямой фигуры пробегает воинственная дрожь. «Почему, черт дери, — спросила себя мисс Примби, — почему девушке нельзя стричься коротко, чтобы избавиться от лишних хлопот, и носить одежду, в которой удобно ходить? И в любом случае гривка чисто вымытых волос вдесятеро лучше этих жалких бесцельных косичек, и челок, и прочих ухищрений. А что до выставления напоказ своих ног и фигуры, так почему нельзя выставлять напоказ ноги и фигуру? Все то же увертывание от жизни заставляет этих людей прятать почти все части своего тела, завязывать их в какой-то бесформенный узел. Осмеливаются ли они сами смотреть на себя? Эти Солбе — ведь когда-то были же они веселыми девочками и с улыбкой любовались своими стройными ножками, до того как сказали «ш-ш-ш» и упрятали их».

Тут верх на время взяла склонность Кристины-Альберты к абстрактным размышлениям. Что происходите ногами, когда их прячут и никогда на них не смотрят, не подбодряют? Они хиреют, становятся странными, землисто белыми, кривыми и боятся света? А тогда ты по-настоящему погребешь свое тело и забудешь о нем, и от тебя останется только торчащая наружу голова, болтающиеся кисти рук да ступни со спрятанными, изуродованными пальцами; и ты будешь гулять от еды до еды, кататься в шарабане, чтобы увидеть то, что видят все, и почувствовать то, что чувствуют все; и будешь играть по правилам и следуя примерам, подходящим для твоего возраста и энергии, и все больше и больше раскладывать пасьянсы, пока не приготовишься к тому, чтобы в последний раз укрыть себя и умереть. Увертывание! А сколько хлопот они причинили, родившись! Хлопоты, мораль, браки и все, что требовалось, прежде чем эти пустые жизни будут забыты.

Одни увертки, и жизнь, запечатленная в этих «Тэтлерах» и «Скетчах», состояла из точно таких же уверток. Точно таких же. Все эти фотографии выставляющих себя напоказ красоток — продающихся актрис и дочерей, которых предстоит продать, — смотрят на тебя с твоим же вопросом в глаза: «И это — Жизнь?» Бесчисленные фотографии леди Дианы Такой-то и леди Марджори Такой-то, и мистера Имярека, друга герцога Йоркского или герцогини Шонтс на собачьей выставке, на лошадиной выставке, на скачках, на открытии чего-то августейшими особами и на прочем неизбежно намекали на неотвязные сомнения, на потребность в вечных разуверениях. Фотографии играющих в теннис и другие подвижные игры были поживее, но и они, если вглядеться, не были свободны от уверток. Увертки.

Увертки. Кристина-Альберта листала старые номера «Скетча», не глядя на мелькающие перед ее глазами иллюстрации.

Чем была та Жизнь, от которой и она, и эти люди, и все-все увертывались с помощью игр, шуток, собраний, церемоний, тщательного игнорирования и скрытности? Чем было то великое снаружи, то нечто вроде огромного, ужасного, манящего и властного черного чудовища вне огней, вне движений и внешностей, что звало ее и бросало ей вызов: приди!