Павел Ляпнев был «коронован» в Одессе в двадцатые годы, когда там была полная анархия, и только Мишка Япончик, вернувшийся благодаря революции с каторги, считался полноправной властью в этом южном уголке бывшей Российской империи. Миша, он же Мойша Винницкий, был щедр и своих корешей ценил. Ляпа никогда его не подводил, зная воровские законы. Однако старался близко с Япончиком не быть. Тот метался между блатным миром и новой властью, дружил с красными командирами. В конце концов сам стал командиром полка, из своих же бандитов собранного. Это было совсем не по понятиям. Красные, белые, разномастные – все рвались к власти, а Ляпа тихо чистил в порту багаж удиравших от их беспредела состоятельных людей. Когда запахло паленым, удачно ушел от «трудностей» Гражданской войны. Миновало его лихо, поскольку вовремя скрылся на рыбацкой шхуне к туркам. Но деньги не есть то, к чему стремилась душа Ляпы. В Турции он быстро заскучал. Там не было простора, не было вольницы российской. Не было «малины», куда бы он мог ввалиться и быть встречен с уважением и почетом. Он в душе романтик, ему нужны были дерзкие «гоп-стопы» и тихие выемки ценностей из банковских хранилищ. Это было возможно в России, и только в России, пусть совдеповской, но вставшей на путь новой экономической политики. Это было золотое время для него, вернувшегося на родину. Но однажды удача отвернулась, и на очередном грабеже в Ростове он попался. Семь лет лагерей, потом еще десять сделали из него законника, к мнению которого прислушивались авторитетные воры страны. Войну с Германией он встретил за решеткой, впереди у него был очередной срок и ответственность за лагерь. Он стал смотрящим в лагере и пробыл им до победы. Все было ровно под его рукой. Гнобили политических – враги народа, чё их жалеть. Себя защитить они не могли, грызлись меж собой, как пауки в банке, потому и дохли как мухи. Но потом в лагерь стали приходить этапы предателей родины – власовцев, бандеровцев, «лесных братьев», – и это были другие люди. Это были враги, которые за себя постоять могли, и не только постоять, но и других нагнуть. Дальше хуже. После войны те честные зэки, что в лагерях томились, встречать стали тех, что воевать пошли по призыву вождя народов. Вор не может сотрудничать с властью – это основа воровского закона. Те, кто защищал с оружием в руках власть, стало быть, служили ей, а это значит только одно – ссучились. Конфликт был неразрешим. Кто кого. Только сила могла разрулить ситуацию – кто возьмет верх, тот и будет править в лагерях. Ляпа понимал, что ворам с предателями родины не по пути, но и с ссученными тоже. И те и другие качали права. Администрация лагеря все видела и понимала, ей по душе были ссученные, которые могли помочь лагерь сделать «красным». Для этого надо было свалить смотрящего, то есть его, Ляпу. Сделать это надо было руками зэков, иначе бунт. Потому его и выпустили в зону, Ляпа все это хорошо понимал. Да и шепнули ему надежные люди, чтобы спину берег.

Сержанта Евгения Гринева война застала в постели, причем не в своей постели в казарме полка, в котором он служил и должен был находиться, а в постели смазливой буфетчицы из станционной столовой небольшого белорусского приграничного городка. В субботу вечером, 21 июня 1941 года, он, проверив свое «хозяйство» – один из складов боеприпасов полка, через скрытый в кустарнике лаз в заборе, как всегда, ушел навестить свою возлюбленную, Глашу. До утра его никто искать не будет, тем более в воскресенье, поэтому он решил у нее и заночевать, уж больно жарко прижимала она к нему свое тело. Всю ночь скрипела под ними старая панцирная кровать, всю ночь до рассвета он шептал ей на ушко нежные слова, снова и снова заставляя ее сладостно стонать от его ласк. Казалось, только успел закрыть глаза, откинувшись от горячего тела, чтобы провалиться в безмятежный сон, как неведомая сила приподняла его и с диким грохотом бросила на осколки кирпича и разодранные взрывом доски пола. Сверху его прикрыла кровать с пуховым матрасом, что и спасло ему жизнь в эти роковые секунды. Кое-как очнувшись, задыхаясь в пыли и дыму пожарища, он стал выбираться из завала. С ужасом понял, что весь в крови, не своей, а Глаши, на тело которой он с ужасом наткнулся. Оно было практически разорвано пополам рухнувшей балкой… Разрывы снарядов и бомб непрерывной канонадой били по его страшно болевшей голове. Он выполз из разрушенного дома и увидел, что творилось вокруг. Городок горел, он слышал крики людей и видел, как самолеты, пикируя, сбрасывали бомбы на расположение его полка, как взлетали в воздух склады боеприпасов. Разрыв снаряда где-то рядом уложил его на землю. Очнулся он через какое-то время. Потрогал себя, вроде цел, руки-ноги на месте, все болит, но живое. Встал и, шатаясь от слабости и головокружения, пошел.

– Надо к штабу полка, – шептал он, еле передвигая ноги.

Навстречу ему из проулка выбежали несколько наших солдат. Он остановился, в надежде на помощь, и махнул им рукой.

– Братцы, помогите…

Один из бойцов подбежал к нему, улыбнувшись, тихо сказал:

– Щас, москалик, я те поможу, – и с маху ударил прикладом в лицо.

Он попал вскользь, поэтому сержант рухнул, обливаясь кровью, и потерял сознание, но не умер. В его памяти навсегда осталась «добрая» улыбка этого солдата. Он не знал, что это были переодетые в советскую форму диверсанты из батальонов ОУН. Вечером его подобрали и притащили в развалины какого-то дома такие же, как он, раненые и полураздетые солдаты его полка. Никто не знал точно, что происходит. Все понимали, что началась война, но что делать, если оружия ни у кого не было. Не было и командиров. Раненный в голову и ногу командир роты лейтенант Мещеряков почти не приходил в сознание. Когда утром их обнаружили немцы, лейтенант успел застрелиться, остальных, всех, кто ранен был легко, немцы, построив в колонну, погнали на запад. Трое суток без еды, на остановках давали жмых или прошлогоднюю свеклу. За ночь на стоянках люди выщипывали всю траву… На четвертые сутки где-то на польской земле их загнали за колючую проволоку. По углам вышки с пулеметами, по периметру колючка в один ряд, и ничего больше – пустое поле. Около тысячи голодных и оборванных солдат под палящим июньским солнцем уже несколько суток медленно умирали. Офицеров и политработников «отсортировали» еще по пути следования и расстреляли. Гринев, благодаря крепкому здоровью, смог оправиться от контузии, но голод и жажда убивали и его. Лагерь охранял взвод немецких солдат, всего лишь взвод. Гринев присматривался к людям, окружавшим его. Он уже заметил несколько сильных, не павших духом парней. Они иногда собирались вместе и о чем-то тихо говорили. Вечером он подошел к одному из них.

– Привет.

– Ага, чё хотел? – прямо, глядя в глаза, спросил тот, к кому он подошел.

– Ты бы спросил лучше, чего бы я не хотел.

– Ну и?

– Сдохнуть здесь как собака, не успев придушить пару этих гадов.

– Дело молвишь, кто будешь?

– Сержант Гринев Евгений Михайлович из…

– А где ж твои петлицы, сержант?

– Форма сгорела, при бомбежке в одном исподнем выскочил, а эту уже потом мне наши с убитого сняли.