не думал обезглавливать. Королевская власть почила в Бозе, войска роялистов рассеялись по окраинам, так что голова свергнутого монарха мало кого интересовала. Возможно, о нем забыли бы вовсе, если б не ожесточенная борьба за власть, развернувшаяся в Конвенте. Дело в том, что пока был жив Луи Капет, монархия, как бы она ни называлась, невидимой тенью витала над головами оголтелых заговорщиков. Сдвинься стрелка Истории чуть вправо или влево – и все могло бы пойти по иному сценарию. Лишь нож гильотины в мгновение ока отсекал прошлое от настоящего. И даже от будущего.

Партия жирондистов, стремившаяся к единоличному правлению, старалась держать нос по ветру. А ветер извне доносил тревожные требования лишить жизни короля. Народ требовал крови! И зрелищ!! И голову негодяя Луи Капета!!!

Жажда крови опьяняла. На улицах Парижа за ночь по причине самосудов погибало больше людей, чем Сансон с подчиненными лишал голов за месяц. Но озверелой толпе хотелось большего – например, головы свергнутого короля. Когда требования приняли, по сути, ультимативный характер, партии власти ничего не оставалось, как пойти на уступки. Несчастные, пройдет несколько месяцев – и та же толпа потребует голов тех, кто отправит на эшафот короля. Верньо, Дюко, Фоше, а позже и заигрывавший с ними Дантон – все они отдадутся воле палача и безжалостной «госпоже».

Людовик был очень мнителен; он с какой-то наивной покорностью верил гадалкам и астрологам, которых вокруг трона вертелось немало. Лишившись престола, бывший король с ужасом ждал наступления двадцать первого числа. Именно эта цифра, по предсказанию придворного астролога, должна была стать для него роковой. И Капет верил этому с несгибаемой убежденностью фаталиста: 21 числа каждого месяца он вел себя очень осторожно и отменял все важные мероприятия. Но предсказание, что называется, оказалось в руку. Сначала 21 июня 1791 года арестовали королевскую чету; затем 21 сентября 1792 года Франция стала Республикой, и в стране отменили королевскую власть. А потом… Потом Людовик XVI оказался на эшафоте, на котором его ждала усовершенствованная им же гильотина. Произошло это… 21 января 1793 года.

Но мы забежали вперед. Расправе следовало придать хотя бы видимость законности. Для этого был назначен суд Конвента, который, как и следовало ожидать, превратился в судилище…

* * *

Монарха как такового уже не существовало. Он и так сделал все, что от него требовала чернь, – от отречения до перевоплощения в простого «гражданина Капета». Потерявшему все, вчерашнему самодержцу пока удавалось сохранять самое ценное – собственную жизнь. Надолго ли? Депутатам, к слову, и этого показалось слишком много.

Еще накануне Жозеф Фуше приготовил самозабвенную речь, с которой на следующий день намеревался выступить с трибуны. Завтра он выскажет им все. Отсечь голову королю – это уж слишком! Заигрались депутаты, одурели от крови-то. Хватит смертных приговоров! Долой насилие над личностью! Конец узаконенному беззаконию!

По сути, он ничем не рисковал. Крикуны во главе с Робеспьером обречены. Как всегда, эти палачи в меньшинстве, поэтому их дело изначально провально, Капет останется жить. Хватит, хватит крови…

Однако в ночь перед голосованием все изменилось. Взбунтовались солдаты, национальная гвардия; на улицы выплеснулась чернь; откуда-то с окраин подтянулись вооруженные боевики. В воздухе запахло жареным. Все требовали: «Смерть тирану!» Бесспорно, то было дело рук Робеспьера и его людей. Но кто докажет, да и будет ли кто доказывать?! Ясно одно: завтра победят именно те, кто за Неподкупного, и значит…

Значит, что бы ни случилось, следовало оставаться на плаву. А как же бедолага Луи Капет? Да никак, к черту! По тирану уже давно плачет плаха. Заслужил. Слабому королю одно место – на гильотине. Все просто: либо ты, либо они. Да и заслужил ли он, этот слабак Капет, чтобы из-за него рисковать собственной головой? Решено, завтра он будет только с большинством. Остальное не стоит головной боли…

Фуше как в воду смотрел. Он оказался прав. И выступление вождя жирондистов Пьера Верньо полностью подтвердило его догадки. Впрочем, это даже не было выступлением; от Верньо требовалось единственное – высказаться «за» или «против» казни короля. Без всяких разглагольствований. И свое мнение должен был высказать каждый. «Республиканец до мозга костей» Верньо выскажется против, в этом никто не сомневался.

– La mort… – тихо скажет глава жирондистов и молча сойдет с трибуны.

Все ахнули. Но растерянность продолжалась недолго. Быстро овладев чувствами, жирондисты через одного проголосовали за гильотину. Они уже забыли про стыд, честь и справедливость. Страх сильнее этих мерзких понятий.

– La mort…

– La mort…

Это страшное слово, казалось, повисло в зале Конвента в виде невидимого плаката, хотя вполне ощущаемого дамоклова меча. Вдруг запахло кровью и трупами. Кому-то стало дурно. А в зале по-прежнему неслось:

– La mort…

– La mort…

– La mort…

Кому не было дурно, так это Робеспьеру. Был непоколебим и Фуше. Эти двое явно торжествовали. Первый – потому что оказался победителем; второй – что оказался готов к подобному развитию ситуации. И когда настал его черед, Фуше спокойно вышел на трибуну и отчетливо сказал:

– La mort!

На первый взгляд, сказав положенное, с трибуны сошел все тот же Фуше. Но только на первый взгляд. На самом деле это был уже совсем другой человек. Ибо он уподобился всем остальным, неожиданно оказавшись regicide — убийцей короля. Прежний Жозеф Фуше умер вместе с вынесенным монарху приговором. И он наконец выходит из тени. Рубикон, разделявший доныне честь и предательство, далеко позади. Отныне политическое кредо Жозефа Фуше всем известно: за маской скрытного тихони прячется ничтожная душонка властного негодяя.

Вообще-то он уже и не тихий. И почти не прячется. Рубикон сменил полюса: из безвредного «невидимки» он превратился в самого радикального в стане вчерашних противников, что стало открытым предательством по отношению к жирондистам. Но кто сказал, что в стане сильных так уж плохо? Не до сантиментов! Хорошо то, что хорошо лично для тебя. Отныне этот лозунг станет главным для Жозефа Фуше. Вот и голос окреп, куда подевалась болезненная охриплость; страна вдруг увидела в лице «тихони» прекрасного оратора, ратовавшего за смертные казни, санкции против духовенства, эмигрантов. Голос Фуше гремит громче скрипучего тембра Робеспьера. Осталось только вновь сойтись, чтоб уже вдвоем громить, крушить и расправляться с неугодными. Но нет, гордый Робеспьер не признает ренегатов. Да и Фуше не простак, уж он-то доподлинно знает, что бывший враг никогда не станет другом, навеки оставаясь врагом.

А в Конвенте неспокойно, за версту несет политической бурей и терпким запахом крови. Но биться на ристалище за чьи-то интересы в планы Фуше