августейшей особой, помазанником Божиим. Все, что делал палач до сих пор, чем жил и даже гордился, начинало рушиться буквально на глазах. До января 1793 года Шарль-Анри Сансон был уверен, что занимается чем-то очень нужным как для своей страны, так и для общества в целом; столь необходимым, с чем могли справиться только они, мужчины из их рода – сильные и справедливые люди.

И вдруг все перевернулось с ног на голову. Было очевидно, что бедный Людовик ни в чем не повинен; король явился разменной монетой в грязной игре низменных политиков. И палач в этом ничуть не сомневался. Как и в том, что казнь короля явилась самым обыкновенным убийством! Палача безжалостно используют, заставляя делать самую грязную работу. И Сансон ее выполняет. По приказу еще больших ничтожеств, чем сам…

Несколько дней после казни Шарль-Анри пролежал в постели, будучи в некой горячке. Не лучше чувствовала себя и его взволнованная супруга. Даже сыновья выглядели подавленными. Людовик не обманывал – он умер невиновным. И это обстоятельство сильно удручало. Если так пойдет дальше, чесал затылок Сансон, не сегодня-завтра вся эта чернь запросит голову Главного Исполнителя, то бишь палача. Того самого, кого они называли «Великим» и кого так презирали…

Мысль все бросить и скрыться где-нибудь в глуши Лангедока не раз посещала Сансона. Лучше бы, конечно, принять монашеский постриг, но кто с таким будет иметь дело – на порог не пустят! Ибо греха на нем столько, сколько на всех вурдалаках, побывавших в Консьержери за столетие. Какой-нибудь Картуш – истинный агнец в сравнении с ним, Сансоном Четвертым из династии Палачей. Пусть и узаконенных, но палачей же…

Была еще и ответственность. Высокая и главная. Перед семьей. Тяжко будет им всем без кормильца; нет, не умрут, прокормятся, однако лиха хлебнут вдосталь. Для того ли он растил и воспитывал сыновей, чтобы вот так взять и все бросить? Не по-честному, да и глупо. Остается одно: смириться…

* * *

Показательная расправа над Луи Капетом вызвала не тот эффект, на который надеялись депутаты. Казнь монарха не только не погасила пламени Революции, но еще больше его распалила. Как сорвавшийся с цепи злобный пес начинает беспорядочно бросаться на первого встречного, так чернь, почувствовав свою безнаказанность, стала требовать новых жертв. Толпа жаждала крови. И призывала к изменению законов, которые позволяли бы безбоязненно отправлять на эшафот десятками и сотнями одновременно.

Так появился Революционный трибунал (Tribunal révolutionnaire). Созданный 10 марта 1793 года по специальному декрету Национального Конвента, поначалу он назывался Чрезвычайным уголовным трибуналом, однако уже осенью того же года (8 брюмера II года) он будет называться Революционным трибуналом. Общественным обвинителем новой карательной структуры был назначен некто Луи-Жозеф Фор; но после того как тот отказался от этого предложения, его пост занял один из заместителей – Антуан Фукье-Тенвиль.

Депутат Верньо в адрес этого судилища справедливо заметит:

– Нам предлагают узаконить инквизицию, которая будет в тысячу раз хуже венецианской…

Но на слова какого-то одиночки всем было решительно наплевать. Трибунал состоялся.

В состав нового учреждения вошли десять избранных Национальным Конвентом судей (в двух отделениях); Трибунал имел право принимать решения даже при трех голосах в каждом отделении. Но самое главное крылось в другом: решение Революционного суда являлось окончательным. Никаких апелляций, никаких кассаций!

Виват, Республика! Виват, Революционный трибунал!! Да здравствует «госпожа Гильотина»!!!

В начале апреля 1793 года был гильотинирован некто Бюкаль. Солдат-дезертир, который в истории Франции непременно затерялся бы среди прочих жертв террора, если б не одно обстоятельство. Дело в том, что этот самый дезертир (удравший к неприятелю и плененный через несколько дней) стал первой жертвой после январской казни короля. Это раз. Во-вторых, Бюкаль был первым из осужденных, отправленных на гильотину по приговору Революционного трибунала.

И понеслось! Весь апрель – сплошные казни: маркиз де Браншеланд, неудавшийся губернатор Подветренных островов; несколько фальшивомонетчиков… дворяне… священники… 17 числа на эшафот взошла женщина – некая вдова Капле; ее подвел собственный язык, который, как известно, у женщин «хуже пистолета». Через день казнили еще одну представительницу прекрасного пола – жену лавочника Герино. Эту осудили за более тяжкое преступление: она распространяла фальшивые ассигнации.

В мае старая гильотина была заменена на новую – более совершенную, способную обезглавливать почти беспрестанно. Так что работы у Сансона прибавилось; теперь приговоренных к смерти везли чуть ли не ежедневно. Впопыхах едва не расправились с какой-то мамзелью, которая, не будь дурой, объявила о своей беременности. Казнь отменили, предоставив… отсрочку. Но в ноябре дамочку отправили-таки на эшафот. Впрочем, разъяренной толпе было совсем безразлично – мужчину ли вез в своей повозке палач или женщину. Революция справедлива. Именно так считали жаки и жаны, боявшиеся только одного: чтобы в одно прекрасное утро в «позорной телеге» не трясся один из них.

«Хлеба и зрелищ!»…

Рим разгромили галлы. Предки тех, кто столетия спустя кричал римские лозунги на развалинах Бастилии…

* * *

13 июля 1793 года был убит один из вождей Парижской коммуны Жан-Поль Марат. В своей квартире, в ванне с серным раствором, прописанным эскулапами для исцеления экземы. Убийство Марата произошло на улице Кордильер, в доме № 20.

Врач по профессии, Марат отличался необыкновенной кровожадностью. Именно непримиримые лозунги этого радикального якобинца и призывы к беспощадному террору в отношении «врагов Республики» заставили «госпожу Гильотину» заработать в полную мощь.

Грудь тирана пронзил кинжал Шарлотты Корде[27]. Мария-Анна-Шарлотта де Корде д’Армон, считавшая Марата виновником разгоравшейся гражданской войны, оказалась отнюдь не простолюдинкой: Корде была французской дворянкой и правнучкой известного поэта и драматурга Пьера Корнеля. Чашу терпения аристократки переполнил введенный по предложению Марата так называемый «Закон о подозрительных». Согласно этому закону, достаточно было лишь подозрения в контрреволюции, чтобы несчастный закончил жизнь на гильотине.

После задержания Шарлотта Корде держалась очень мужественно. Ее хладнокровное поведение восхитило даже всегда невозмутимого Сансона. Как вспоминал после казни сам палач, у него сложилось впечатление, что этой женщине хотелось, чтобы ее голова отлетела с улыбкой.

Когда общественный обвинитель Трибунала Фукье-Тенвиль заметил подсудимой, что она нарочно нанесла удар ножом перпендикулярно горлу жертвы, чтобы он оказался смертельным, та не выдержала:

– Чудовище! Он считает меня убийцей по ремеслу!

Антуан Фукье-Тенвиль обиделся. Еще никто не оскорблял его так низко. Тем более – женщина. Он любил женщин; впрочем, как и они… деньги прокурора. Будь его воля, он бы и эту рыжекудрую уволок в постель. Что ему до какого-то садиста Марата, когда эта дамочка с чистыми глазами идеалистки могла стать прекрасной любовницей – правда,