— Так, — не стал спорить Моршанцев. — Я — человек новый, и мне интересно слушать более опытных коллег. И полезно. Вот, например, сегодня сколько было сказано по поводу сбежавшего больного Михаила Яковлевича. Я, честно говоря, до сегодняшнего дня не только не представлял всех нюансов оформления платных пациентов, но и вообще не думал, что кто-то может сбежать, чтобы не платить…

— O, sancta simplicitas! — с иронией, достойной Яна Гуса, воскликнула заведующая отделением.[11]

— Мне интересно общаться с коллегами, — продолжил Моршанцев, — я вообще человек общительный, как вы уже, наверное, успели заметить…

— Я многое успела заметить, — туманно и в то же время многозначительно сказала Ирина Николаевна. — И, признаюсь честно, начала подозревать, что вы, Дмитрий Константинович, просиживаете в ординаторской неспроста.

— Вы хотите сказать… — Моршанцев наконец-то сообразил, к чему клонит заведующая, и от изумления чуть было язык не проглотил. — Что я… Типа стукач, да?

— Скажем так — чей-то информатор, — холодно улыбнулась Ирина Николаевна. — Может, признаетесь по-свойски, кто вас завербовал? Валерия Кирилловна или кто другой? А может, Инна Всеволодовна интересуется нашими грешными делишками? Она же всем интересуется, готовится директорствовать… Ну, что же вы? Я жду.

Вот оно — классическое идиотское положение, в которое так любят ставить своих героев классические драматурги. Если театр начинается с вешалки, то спектакль — с того, что герой попадает в идиотское положение, желательно безвыходное. Ну, главный герой пьесы к концу спектакля из этого положения непременно выберется, на то он и главный герой, а вот как можно в реальной жизни доказать, что ты не верблюд, когда тебя совершенно беспочвенно и безосновательно обвинили в принадлежности к семейству верблюдовых и ждут от тебя не оправданий, а информации к размышлению. На кого работать изволите, господин Моршанцев?

— Я понимаю, что вы мне вряд ли поверите, — начал Моршанцев, тщательно взвешивая каждое слово, — но я ни с кем никакой информацией не делюсь. Нет у меня склонности к стукачеству и никому я не стучу, но доказать это я не могу никак и ничем.

Повисла тягостная душная пауза. Моршанцев смотрел в глаза заведующей отделением, пытаясь понять, о чем, то есть — что именно, она думает. Заведующая, в свою очередь, скорее всего хотела того же — прочесть мысли Моршанцева. Поединок умов, ментальная дуэль.

— Искренне хочется вам верить, Дмитрий Константинович, — нарушила молчание начальница.

— Если получится — верьте, — ответил Моршанцев, постепенно напитываясь агрессивным чувством несправедливой обиды. — Если не получится — скажите, и я начну искать новое место работы.

— Прямо так сразу? — удивилась Ирина Николаевна. — Не попытавшись оправдаться? Сразу сдаться и начать поиски новой работы?

— Разве оправдания помогут? — в свою очередь удивился Моршанцев. — Если устроить театр, начать рвать на груди халат, стенать, заламывать руки — это что-то изменит? Или принести справку из районной поликлиники, что я не стукач? Боюсь, что не выдают там таких справок…

— В кардиохирургии небогато с вакансиями, Дмитрий Константинович. Это маленький узкий мирок…

— Я представляю, — кивнул Моршанцев. — Но вы же не дадите мне спокойно работать, если останетесь при своих подозрениях, Ирина Николаевна. Так что выхода у меня нет. Да и вряд ли возможно работать в подчинении у человека, который…

Не найдя нужных слов, Моршанцев замолчал.

— Который выдвигает надуманные, ничем не подкрепленные обвинения? — подсказала Ирина Николаевна.

— Примерно так.

Последовала еще одна пауза, оказавшаяся наиболее продолжительной. Заведующая отделением немного побарабанила пальцами по столу (классический признак нетерпения и нетерпимости, между прочим), порассматривала Моршанцева, зачем-то оглядела обстановку своего кабинета (стол, несколько стульев, книжный шкаф для бумаг, шкаф для одежды, узкий диванчик, керамическая напольная ваза для цветов) и вынесла приговор:

— Работайте, пока работается, Дмитрий Константинович. Если я ошиблась — прошу прощения. Если вы меня обманули, то это ненадолго и так вам с рук не сойдет. Будем считать, что этого разговора не было.

«Во всяком случае, у меня теперь есть хороший повод для отлучек из отделения», — подумал Моршанцев, закрыв за собой дверь начальственного кабинета.

Шутка не помогла, настроение было безнадежно испорчено. Ну, не совсем уж чтобы безнадежно, но на ближайшие два-три часа точно.

— Смотреть невозможно, во что превратился наш институт! Сердце разрывается!

Довжик постоянно была чем-то недовольна. Ну а уж ее многострадальное сердце разрывалось или готово было разорваться по семь раз на дню, если не по двенадцать.

Микешин, искусно притворяясь глухим, печатал выписку, ожесточенно колотя по клавиатуре. Полчаса назад Микешину влетело за забывчивость (задержал пациента в отделении на день сверх положенного) от заведующей отделением, и теперь он вымещал зло на ни в чем не повинной клавиатуре.

Моршанцев имел неосторожность встретиться взглядом с Довжик, поэтому ему пришлось из вежливости спросить:

— В чем дело, Маргарита Семеновна?

— В кадрах! Дело во всем, но прежде всего в кадрах! Разбазарили кадры, упустили уникальных специалистов, и теперь приходится вместо них набирать вахтовиков по всей России!..

Иногородних сотрудников в институте хватало. Моршанцев не высчитывал процент, незачем было, но уж точно не меньше половины от общего количества. А то и больше. Правда, в отделении интервенционной аритмологии все врачи и большинство сестер были москвичами или жителями Подмосковья.

— Как может реаниматолог работать двое суток подряд! — Довжик, если уж «завелась», то должна была выговориться до конца, до последнего слова. — Если хотите знать мое мнение, то в таких ответственных отделениях, как реанимация, врачи должны дежурить по двенадцать часов, не больше…

— По тринадцать, — неожиданно сказал Микешин, не переставая печатать и не отрывая взгляда от экрана монитора.

— Почему по тринадцать?! — недовольно поинтересовалась Довжик, не любившая, чтобы ей возражали или чтобы ее перебивали.

— По полчаса перехлест в начале и конце смены, чтобы больные ни на минуту не оставались без наблюдения.

Микешин был педантом, правда, в работе его педантизм проявлялся не всегда. Или просто у него была особая разновидность забывчивого педантизма.