приходил к больному с условной фамилией Егоров? Что за новые датчики? Зачем ему понадобилась история болезни?» Вспомнился смешной сон с Лениным и вдруг фраза: «Мы пойдем другим путем».

«Мы пойдем другим путем», — повторяла она, принимая душ, одеваясь.

Позвонила из проходной по внутреннему. Все правильно. «Александр Игнатьевич в Ленинграде, — ответили ей, — вернется послезавтра».

Снова к четвертому корпусу. Все как вчера, даже директорская машина выехала из гаража, и она опять уступила ей дорогу.

Но вот Арцеуловой не было, а историю болезни положено возвращать в тот же день. Все же осталось в ней что-то от прежней притягательности, потому что тридцатилетний Шаров откликнулся на просьбу только взглянуть «историю» с полным пониманием.

Он вывел ее на лестничную площадку.

— Вы глянете, а я пока покурю, — сказал он, протягивая ей книжку под названием Егоров. Все это она знает наизусть, а вот это… нет. Прогноз. Прогноз стал другим, и появился некроз мозжечка. А прежней странички нет…

Стараясь скрыть волнение, растерянность, она перелистала последние страницы снова. Одна исчезла определенно. Но ведь она помнит ее. Наверху все то же самое: ее подпись, подпись завотделением Арцеуловой, подпись Саши, лечащего врача, а внизу другое, датированное вчерашним числом, за подписью Саши и Арцеуловой.

— Ирина Федоровна, — повернулся от распахнутого окна Шаров (вспомнила — приходил у нее практику лет двадцать назад, толковый малый), — судя по появлению ночного дозора в лице Казимиры в сопровождении неизвестного сержанта внутренних войск, начинается ежедневное перемещение «историй» по отделениям и лабораториям. Не будем нарушать?

— Конечно не будем. Спасибо. — Она протянула ему толстую белую книжку.

— Завидую вам черной завистью и падаю к ножкам. «Клиническую психиатрию» Коплана и Хопса привезите, а? Это ведь дороже всяких колготок, «шарпов» и прочей ерунды.

— Я привезу. Но не в подарок, а на длительное пользование.

Хлопнула дверь лифта на втором этаже.

— На ксерокс?

— Ваше право.

— Падаю к ножкам.

«Сегодня или никогда».

* * *

«Сегодня, и больше никогда, сегодня, и больше никогда…» — прокручивалось неотвязно. Пустынная Кропоткинская. Редкие витрины за отсутствием товаров украшены картонными психоделическими фигурами, елочным «дождем».

Еще год назад все-таки возвышались пирамиды тошнотворных консервов, что дальше?

В сумке лежит бутерброд с маслом, масло добыто ценой двухчасового стояния в «Гастрономе» Дома на набережной. Чай пока еще есть, кофе, как ни странно, тоже.

Шопенгауэр считал, что в старости надо желать не счастья, а отсутствия несчастья. Что ждет эту несчастную страну? Что ждет всех нас?

Двадцать восьмого марта на улицы вывели войска, в подворотнях стояли бэтээры. Великое противостояние. Одни «радетели» вызвали народ на улицу митинговать, другие — омоновцев, солдат и милицию. Достаточно было малой искры, — пьяной драки, тычка в грудь, чтобы залить кровью одну шестую. «Кипучая, могучая, никем не победимая» замерла в обреченном ожидании. На Маяковской какие-то анархонудисты разгуливали голяком, на Манежной покачивались на палках плакаты «Коммунисты всех стран, соединяйтесь и убирайтесь», «Выходя из окопов, не забудьте выйти из парламента».

Горело американское посольство. В тот день она позвала друзей на годовщину смерти Антона. Гости ушли задолго до двенадцати. С сумерками ангел накрыл крылами голодный город и разошлись по домам демократы, коммунисты, анархисты, сталинисты, члены «Союза» и члены «Щита».

Тихо урча, разъехались бэтээры, которым был отдан приказ: на улицах города не останавливаться, что бы ни случилось. Подразумевались безумцы, ныряющие с тротуара под колеса и гусеницы.

Великое противостояние не разрешилось, и снова бастовали шахтеры, жгли и резали в Карабахе, умирали от холода новорожденные и старики в Осетии.

Беженцам аккуратные строгие волонтеры из Германии раздавали толково собранные посылки, «мерседесы» со знаком фирмы «Каритас» мелькали на улицах, на Рижском рынке торговали колбасой и шоколадом из посылок.

Хватит, хватит! Розанов говорил, что в такие времена единственное спасение — частная жизнь. Вот и газета так называется. Интересно, что такое сейчас «частная жизнь»?

Ничего себе, как говорит Наташа — круто.

«Разведенная прелестная женщина 36 лет, бисексуальна, материально обеспечена, очень активная и горячая, хотела бы связаться с супружескими парами и юношей с хорошими данными».

Та-а-ак. Читаем дальше. А вот и пара, причем тоже горячая, то, что нужно.

«Горячая супружеская пара 29/30 лет, свободные, симпатичные, образование высшее, желает познакомиться с женщинами или супружеской парой для «чейнджа» или приятного совместного интимного времяпровождения. Гарантируем и требуем полную тайну».

Кажется, в этом новом мире для таких, как ты, места нет. А как насчет чейнджа? Да нет, поздно уже для чейнджа. Наверное, материал, из которого слепила жизнь, не первосортный, но переплавке не поддается. Примеси и присадки не выпариваются. Вот так-то. Нет места и не предвидится. Разве что… «Мужчина, 28 лет, сексуально грамотный, с исключительными возможностями, готов доставить радость женщинам от 18 до 46 лет».

И здесь не вписываешься. Впрочем, при нынешней инфляции «радость» наверняка по коммерческой цене. Можно представить себе эту «радость». Нет, не можешь. Воображения не хватит. В той системе координат, в том пространстве, где прошла твоя жизнь, такого быть не могло. Сначала. «Я на подвиг тебя провожала… но слезы сдержала… иди всегда смело… перевяжет подруга горячие раны его…» Потом… «и были три свидетеля: река голубоглазая, березонька пушистая, да звонкий соловей…» — даже в песнях уродливым отражением кошмарных ночных пришельцев маячили три свидетеля — понятые.

На чем же мы остановились? Что пелось последним, перед «мы ждем перемен», которую пели уже другие.

«От обиды умирают, от обмана улетают, эти преданные ангелы-хранители, но лишь они на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть» — любимая песенка Кольчеца. Нет, любимая — «кто-то теряет, а кто-то — находит», а еще «Бричмулла, брич-муллы, бричмуллу, бричмуллою…» Ах нет, твое другое, другое… «судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе… дождусь я лучших дней». Дождались! Неужели Саша прав и она «входит в другое пространство»? Пространство чужих снов, тайных разговоров, видений, навсегда исчезнувших слов и лиц. Неужели правда, — человек не исчезает, он превращается в иную материю, и в бесконечном космосе носятся сгустки неведомой материи? Что нужно, чтоб материя эта входила в тебя, как в полость, нишу, пересекала, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет»? Сцепить руки, закрыть глаза… «Хорошо бы он умер, прихожу, а в окошке говорят: «Возьмите вещи». Грязный вестибюль, длинные скамейки на железных ножках, унылые люди на скамейках, у окошка регистратуры женщина в уродливо приталенном буром плаще, в платочке с люрексом, вытирает кулаком слезы… Вот она — сидит через проход, смотрит перед собой базедовыми глазами. На коленях замызганная нейлоновая сумка, выпирающая банками с супом, пюре и домашними котлетами,