class="p1">И только теперь ей стало страшно. Страшно до оледенения затылка. Спасения нет. Они просто приведут ее в соседнюю комнату, она побудет там немного, минут пять, потом он проводит ее, нет, уже не ее, а кого-то другого домой. И дальше… Этого не может угадать никто. Наверное, даже он. А ее больше не будет, и она не сможет помочь себе.

— Не подходи ко мне! Я сняла копию, ты сам виноват! Зачем ты все перепутал? Зачем убеждал меня, что произошла путаница и я видела его будущее? Я видела прошлое, а будущее… черт с ним! Оно меня не волнует.

— Как ты сказала?

— Оно меня не волнует.

— А до этого?

— Зачем ты отнял у меня программу? Почему запретил мне прийти еще раз, как договаривались?

— Неужели ты не понимаешь, что это уже моя работа, неужели убеждена, что имеешь на нее право? Я помог тебе, и баста, баста! Ты украла программу! Ты воровка!

— Нет, я не воровка, потому что это принадлежит мне.

— С каких это пор?

Он был предельно осторожен и спокоен. Он хотел знать все до конца, до донышка, но и она хотела знать до конца.

— Я прошла всю программу…

— До…

— Да. До того самого последнего момента.

— Ну и что! Big deal прихлопнули стукача, поделом.

— Ты тоже понял, откуда помехи?

— Естественно.

— Этот человек был моим… мы жили вместе…

— Ты этим потрясена?

— Я этим потрясена.

— И больше ничем?

— Отвези меня домой.

— И больше ничем?

— Отвези меня домой. Клянусь, с меня хватит! Я ненавижу все это, я хочу умереть.

— Действительно хочешь?

Она почувствовала, что панель, на которую опиралась, ускользает и ее неудержимо тянет вниз. Последней мыслью было: не повторяй, не повторяй!

— Отвези меня домой, я уеду в Америку и там останусь, — лепетала она, — я больше не могу здесь жить. Клянусь тебе, я там останусь!

— Когда вы уезжаете?

— Через три дня.

— Жаль. Утром я улетаю в Петербург. Постараюсь вернуться, но… Давай попрощаемся на всякий случай.

На проходной немец вернул им контрольные картонки-пропуска: молча, резко выбросил руку. Саша положил на его та-донь два жетона, рука исчезла, снова резко выскочила из окошка с паспортами.

Всю ночь они были вместе.

По дороге к ее дому он останавливался: один раз возле кооперативной «Маргариты», другой — то ли около «Лебедя», то ли «Лилии». Мерцали огнями свечей забранные узорными решетками, укрытые ветвями тополя окна, еле слышно доносилась музыка. Гайдн, «Прощальная симфония» — узнала где-то на Сивцевом Вражке.

Он выходил груженный пакетами, укладывал пакеты в багажник. Глаза его блестели, и трагическая морщина между бровей разгладилась.

— Провези меня по моему прошлому, — сказала Ирина, — ведь я расстаюсь с ним навсегда.

Машина кружила по безлюдным Миусам, где спали троллейбусы, катила по бессонной Беговой, останавливалась под липами Песчаных.

Она прощалась с городом, который не сумела полюбить почти за полвека. И как любила сейчас! Этот горький запах политого разогретого асфальта, эти вскрики электричек Белорусского, замученные гарью липы Ленинградского шоссе, пустыню Воробьевых гор, тоску Теплого Стана и Беляева, ностальгическую красоту уродства ушедших шестидесятых в Измайлове, всех этих Парковых…

Город напоминал ей сейчас тех безумцев, с которыми имела дело всю жизнь: сочетание уродства, ужаса и глубоко человеческого вдруг проскальзывающего во взгляде, в детском жесте.

— Даун, — громко сказала она, и Саша понял, о чем.

— Этот город — не жилец, не горюй, забудь, начни новую жизнь, ты не пропадешь ни в Америке, ни в Европе. Но я рекомендую США.

И это было все, касательно будущего.

Дома, пока она раскладывала на столе кооперативные яства, он заперся в ванной. Шумела вода, насвистывался веселенький мотивчик.

— Ты хочешь есть? — спросил он, встав в дверях кухни.

Она посмотрела на него и увидела белоснежные волосы, белую бороду, белые усы, загорелое лицо. Подумала: «Негатив. Этот человек — негатив. Все очень яркое, и все наоборот».

Но сказала другое:

— Такой молодой, а уже седой. Есть не хочу.

— Я тоже.

Никогда, даже в первые месяцы любви с Кольчецом, даже с Леней, она не испытывала такой щемящей полноты соединения. Горечь прощания сделала эту ночь чем-то большим, нежели поиск забытья, спасения двух одиноких и не очень молодых людей.

— Ты понимаешь… то, что я чувствую сейчас с тобой… это расположено выше пояса, — шептал он едва слышно, прижимая ее к себе как-то всю разом… — не забывай меня, что бы ни случилось — не забывай…

— Не забывай! — почти кричал, глядя ей в глаза остановившимися зрачками, — открой глаза, смотри на меня, смотри, смотри, не закрывай глаза!

В шесть часов под бой курантов пили кофе.

— Остался час. Мне пора в Шереметьево. Не провожай, так будет лучше…

Она кивнула.

— Ты ничего не возьмешь с собой? Ни фотографий, ни талисмана, ни книги…

— Нет.

— А куклу, которую я тебе подарил?

— А разве можно? Ведь это драгоценность… в некотором роде. Уникальный экземпляр.

— Да кто это знает…

— Тогда возьму… А если не разрешат?

— Отдашь Наташке, она сумеет…

Он встал, вышел в коридор, вернулся и положил на стол конверт белой плотной «заграничной» бумаги.

— А вот это в декларацию записывать не надо.

— Что это?

— Деньги.

— Зачем они мне там?

— Эти как раз то, что нужно.

— Я не возьму.

— Боишься?

— Боюсь.

— Припрячь подальше.

— Я похожа на человека, умеющего хорошо спрятать?

— Однако дискетку подменить сумела.

Сказано спокойно.

— Саша…

— Наше научное сотрудничество закончилось. У тебя будет время поразмыслить над результатами. Так берешь?

— Нет.

— Ну что ж… Может, ты и права… Тогда на всякий случай… если тебе будет совсем худо. В Италии… «Банк коммерчиале»… запомни. Коммерчиале — значит, коммерция… счет, ну, скажем, дата твоего рождения: число, месяц, год, то есть восемнадцать, шесть, один, девять, три, девять, это номер счета, а ты синьора… выбирай, что подходит из литературы.

— Не надо.

— Ты что, с ума сошла? Как ты себе представляешь свое положение там? Хоть кто-то есть, хоть одна душа?

— Одна есть.

— И ждет тебя не дождется?

— Не ждет.

— Вот так-то, синьора. Все, одевайся. Рога трубят.

Они присели на дорогу и встали одновременно, стараясь не глядеть друг на друга.

У двери она протянула ему ключи. Он взял, положил в карман и обнял ее с таким отчаянием, будто ребенок, расстающийся с матерью впервые.

Сказал сухим трескучим голосом:

— Когда я был молод и носил, как Митенька Бальзаминов, плащ с голубым шелковым подбоем, я мечтал о такой женщине, как ты. Она была даже похожа на тебя… Что-то вроде Симоны Синьоре, запомни, не перепутай, восемнадцать, шесть, один, девять, три, девять.