Лейтенант надел шляпу, рассеянно ответил на приветствие нескольких стражников, болтавших на галерее, пожал плечами:

— Послушай меня, Диего. Есть у тебя — причем твоей заслуги в этом ни капли — друзья, без которых ты давно бы уж валялся с перерезанным горлом в канаве или парился в тюряге… Нынче с утра пораньше много было разговоров об этом. Кое-кто припомнил твои недавние подвиги в Кадисе или где ты там был… Уж не знаю, как ты отличился, и знать не хочу, однако клянусь тебе чем хочешь — если бы за тебя не заступились, сегодня я пришел бы не один, а с усиленным нарядом латников… Ты следишь за моей мыслью?

— А как же.

— Намерен и впредь встречаться с этой бабенкой?

— Не знаю.

— Ты, видно, задался целью вывести меня из терпения!

Некоторое время шли молча. Когда поравнялись с кондитерской Гаспара Санчеса, Салданья остановился и вытащил из кармана запечатанную сургучом записку:

— Ладно же. Читай!

Алатристе повертел записочку в руках, потом сломал печать, развернул лист и, узнав почерк, спросил приятеля не без яду:

— Давно ли ты, Мартин, в сводни подался?

Лейтенант сердито нахмурился:

— Прикуси язык! Читай!

И Алатристе прочел:

Я буду Вам очень признательна, если впредь Вы избавите меня от своих посещений. Примите и проч.

М. де К

— Я полагаю, — промолвил Салданья, — что после событий прошлой ночи ты не очень удивлен.

Алатристе снова сложил записку:

— А что ты знаешь об этом?

— Да кое-что знаю. Вот, например, что решил попастись на королевском лужке. И что едва не прикончил своего друга.

— Быстро, однако, распространяются слухи.

— Такие — не ходят, а летают.

К ним приблизился сборщик пожертвований с колокольчиком, протянул было для целования образ Святого Власия, вознес хвалу Деве Марии, встряхнул кружкой, однако, наткнувшись на свирепый взгляд Салданьи, понял свой промах и поспешил удалиться.

— Думаю, это письмецо все разрешит, — задумчиво проговорил капитан.

Салданья, ковыряя в зубах, ответил с явным облегчением:

— Надеюсь. Если нет, ты — покойник.

— Для этого меня надо сначала убить.

— За этим дело не станет. Вспомни графа де Вильямедиану, которому выпустили кишки в четырех шагах отсюда… И многих других.

Произнося это, он рассеянно следил за несколькими дамами у двери кондитерской — в окружении дуэний и служанок с корзинками они лакомились фруктами в сиропе, сидя за винными бочками, заменявшими столы.

— В конце концов, — добавил он вдруг, — не забывай, что ты всего лишь отставной солдат. Птичка-невеличка.

Алатристе рассмеялся — сквозь зубы и невесело:

— Да, такой же, каким и ты был когда-то.

Салданья выдохнул откуда-то из самого нутра и повернулся к Алатристе:

— Ты сам сказал: «… был когда-то». Мне повезло. И потом, я чужих кобыл не объезжаю… — и, слегка смутясь, отвел глаза.

Дело было в том, что у него-то как раз все обстояло совсем наоборот: злые языки утверждали, будто свой жезл альгвазила он получил благодаря жене, водившей нежную дружбу с важными людьми. Одного, по крайней мере, шутника, распространявшегося на сей счет, Салданья убил.

— Давай сюда письмо.

Алатристе, уже собиравшийся убрать записку, удивился:

— Оно мое.

— Уже нет. Велено было забрать, как прочтешь. Я думаю, хотели, чтобы ты собственными глазами убедился — ее почерк, ее подпись.

— И что же ты будешь с ней делать?

— Сожгу.

И потянул листок к себе. Капитан разжал пальцы. Салданья огляделся, заметил образ Пречистой Девы, повешенный набожным аптекарем в окне рядом с чучелом летучей мыши и высушенной ящерицей. Он подошел и, поднеся записку к огоньку лампадки, поджег.

— Она знает только то, что ей нужно знать, и муж ее тоже, — сказал лейтенант, возвращаясь к Алатристе с тлеющим листком в руке. — Полагаю, написано было под диктовку.

Оба молча смотрели, как догорает бумага. Потом Салданья растер пепел сапогом.

— Король у нас — еще молоденький, — сказал он, как бы объясняя этой фразой очень многое.

Алатристе пристально уставился на него и ответил не сразу:

— Молоденький, но — король.

Салданья снова нахмурился, взялся за рукоять пистолета, поскреб седоватую бороду.

— Знаешь, что я тебе скажу, Диего?.. Порой я очень тоскую по тем временам, когда дерьмо, в котором вязли мы, было фламандского происхождения.

Дворец графа де Гуадальмедины высился на углу улиц Баркильо и Алькала, неподалеку от монастыря Святого Герменегильда. Двери были открыты, так что Алатристе беспрепятственно прошел в обширный вестибюль, где его встретил привратник в ливрее — капитан давно знал этого старого слугу.

— Я хотел бы видеть господина графа.

— Вашей милости назначено? — с чрезвычайной учтивостью спросил слуга.

— Нет.

— Сейчас справлюсь, сможет ли его сиятельство принять вашу милость.

Слуга удалился, а капитан принялся расхаживать взад-вперед у забранного решеткой окна, выходящего в ухоженный и пышный сад: деревья фруктовые и декоративные, цветочные клумбы, увитые плющом мраморные купидончики и античные статуи. Тем временем Алатристе по мере сил постарался привести себя в порядок — поправить чистый и свежий воротник, тщательнее застегнуть крючки колета. Он понятия не имел, какой прием окажет ему Гуадальмедина, но надеялся, что извинения его будут приняты. Графу ли не знать, что Алатристе — человек осмотрительный и без крайней нужды шпагу не обнажает, а если прошлой ночью действовал иначе, то, значит, имел на то причины. Но и сам капитан, обдумывая свое вчерашнее поведение, не вполне был уверен, что правильно обошелся с графом, который, как ни крути, исполнял свой долг, причем — так же неукоснительно и ревностно, как это делал когда-то сам Алатристе на поле брани. Король есть король, думал он, хоть король королю и рознь. И каждый верноподданный сам решает, по совести или льстясь на интересы, чем и как служить ему. Если Гуадальмедина озолотился монаршими милостями, то и он, Диего Алатристе-и-Тенорио, получал свое — пусть не в срок, не сполна и в совершенно недостаточном количестве — за службу в солдатах этого самого короля, его отца и деда. Так или иначе, граф, несмотря на свое знатное происхождение и высокое положение, на голубую кровь и дарования придворного, остается человеком дальновидным и верным. Да, вчера они обменялись ударами, но не капитан ли спас ему жизнь в погибельном деле при Керкенесе, и не к нему ли обратился сразу после происшествия с англичанами? А когда заварилась каша с инквизицией, разве Гуадальмедина не доказал доброе свое отношение к Алатристе, подтвердив его впоследствии в истории с золотом короля? А кто через дона Франсиско предупредил, что Мария де Кастро стала новой прихотью Четвертого Филиппа? Все это — суть узы, которые, как надеялся капитан, расхаживая взад-вперед в ожидании, сумеют спасти их привязанность друг к другу. Хотя отнюдь не исключается, что в графе взыграют гонор и оскорбленное самолюбие. Дело еще сильнее осложняется тем, что задета, помимо аристократической спеси, и рука пониже локтя. Короче говоря, Алатристе был готов принять все, что заблагорассудится Гуадальмедине, — даже получить от него несколько дюймов стали там и тогда, где и когда угодно будет графу.