Туман превратил переправу через Валушу в призрачную дорогу берегинь, в заколдованное царство, где за комковатой белесой кисеей может скрываться все что угодно, – и чудо, к которому стремился всю жизнь, и потаенный страх, которого пытался избежать изо всех сил. Когда караван подъехал ближе, стали видны ярко-красные наконечники высоченных верстовых столбов, прошивших постепенно редеющую дымку. Острые, срубленные наискось, они казались стрелами невероятного гиганта, царапающими небо.

Обережные столбы, поставленные Орденом Змееловов. Как вешки, что вбивали в землю дудочники вокруг проклятых деревень, создавая круги, запирающие внутри невидимой границы живых пока людей вместе с порожденной ими нежитью, только крепче. Я привстала с телеги, всматриваясь вдаль поверх головы возничего: меж ближайшими столбами, поставленными точно перед переправой, была будто бы натянута едва заметная крупноячеистая сеть, поблескивающая синими огоньками. То самое заклинание, которое не обойдешь, не разрушишь – увязнешь, как муха в паутине. Как там рассказывал словоохотливый торговец, пригласивший нас с Искрой ехать в его телеге, – Лиходолье охотно принимает любого пришлого, а вот обратно без служителя Ордена уже не выйдешь.

Я поморщилась, опускаясь обратно на тугой тюк с хлопком. Тот же «вешковый круг», что я видела рядом с проклятой деревней Гнилой Лес. Только здесь и «вешки» гораздо больше, и запертая территория несравнимо обширней. Шутка ли – огромный кусок степи отделен от Славении такими вот столбами. Я видела, что завелось внутри небольшого «вешкового круга» в Гнилом Лесу. Что могло породить Лиходолье – оставалось только догадываться…

У единственной переправы на четыре парома вытянулась длинная-предлинная очередь из телег, набитых добром, крытых белой парусиной ромалийских фургонов и конных всадников. Гвалт стоял такой, что хоть уши затыкай – отовсюду доносилась невообразимая мешанина из витиеватых ругательств кочевого народа, короткой и понятной площадной брани бывалых торговцев и громких окриков погонщиков животных, пригнанных на Чернореченский рынок в качестве товара. Издалека было видно, что с славенского берега все паромы уходили с грузом, а вот обратно три из четырех возвращались порожними. Не сезон, что ли, чтобы обратно ехать?

– Весна – самое удачное время для ярмарки. – Сидевший впереди рядом с возницей торговец обернулся ко мне, положив на спинку грубоватого деревянного сиденья холеную длиннопалую кисть. – Девки в Черноречье расцветают, прямо как степь вокруг, и с огромным удовольствием тратят на обновки деньги, заработанные за осень и зиму. Впрочем, не только девкам весной бес под ребро вселяется. Чего только у меня не заказывали перед отъездом! Специально приезжали в Черноречье, весточки из самого Златополя направляли, да каждая весточка с длинным таким списком, иногда с целой улицы. Кому рубашку шелковую с оборками привезти, кому куклу фарфоровую, на ребенка похожую, кому охотничий нож с заговором на удачу… Всех не упомнишь, потому записывать приходится. – Чернявый усмехнулся, похлопал себя ладонью по грудине. – Торговцы, они, знаешь ли, про покупателей своих иногда знают побольше, чем домочадцы или исповедники, и потому самые лучшие никогда не раскрывают тайну, кому и что когда вез.

– Почему, интересно? – Я переложила посох на колени и откинулась на обрешетку. Искра ехал где-то неподалеку на дареном ромалийцем коне, то и дело осаживая слишком наглого или ретивого возницу, пытавшегося вклиниться в середину очереди к парому без спроса. Из-за этого иногда вспыхивали драки, но успокаивались, даже толком не начавшись, – караванщики быстро растаскивали драчунов в разные стороны, отвешивали по подзатыльнику и отправляли к телегам. Иначе очередь замедлялась, а это не нравилось никому.

– А мало ли, у кого какие странные пристрастия, – усмехнулся торговец, мимоходом разглаживая тонкие усы, аккуратной щеточкой топорщившиеся над верхней губой. – Когда девка просит к лету привезти прозрачную шелковую сорочку с кружевами, чтобы на посиделках поразить избранника в самое сердце, печень и то, что находится пониже, то это еще куда ни шло. Но бывало, что состоятельный и солидный мужчина заказывал по особым меркам женское белье и чулки на подвязках с бантами. Не для женушки или полюбовницы, а для себя.

– Ему-то зачем? – изумилась я, краем глаза замечая подъехавшего поближе Искру. Харлекин давно снял с себя и плащ, и куртку и теперь красовался в одной рубашке с закатанными по локоть рукавами и распущенной шнуровкой, не обращая ни малейшего внимания на утреннюю прохладу и сырость. Словно грело его что-то изнутри, распирало так, что становилось жарко и майской ночью на холодной земле, и среди утреннего тумана, поднимающегося от реки.

– А я почем знаю? – Мой собеседник пожал плечами и улыбнулся. – Я всего лишь привожу то, о чем меня просят и за что платят. Можно сказать, что я продавец счастья и контрабандист мечты. Потому что мне нравится возить людям радость, нравится доставать то, о чем они давно мечтали, но думали, что отыскать подобную вещь невозможно. Кстати, у меня и для тебя подарочек есть – отдам, когда переберемся на тот берег Валуши. А то смотреть на тебя горестно – «зрячая», а на глазах размахрившаяся мешковина. Ни к чему вызывать в людях ненужную жалость или брезгливость своим внешним видом, когда уж его-то можно легко изменить.

Я невольно усмехнулась. Да уж, со сменой внешнего вида он почти угадал. Чего уж проще – было бы желание…

На удивление, очередь быстро продвигалась. Еще с полчаса назад мне со своего тюка были видны лишь вереница фургонов, спины возниц да зловещие столбы, острия которых оказались выкрашенными красной краской, теперь я могла разглядеть выступившие из туманной дымки остовы причала, к которому как раз неторопливо подплывал один из паромов. На нем сгрудилось два десятка человек, бледных, испуганно жавшихся друг к другу. Женщины держали худых до прозрачности детей за руки, сгибаясь под тяжестью объемных заплечных мешков, мужчины нервно переминались с ноги на ногу, то затравленно оглядываясь через плечо, то хватаясь за простецкое крестьянское оружие на поясе – большой тяжелый нож или топор.

И один только человек, стоявший поодаль и укутанный в широкий темно-зеленый плащ, лучился глубоким, невозмутимым спокойствием, будто бы ему и дела не было до горстки перепуганных людей, покидавших Лиходолье.

Паром легонько стукнулся о доски причала. Народ, до того нервно озиравшийся вокруг, едва ли не бегом сошел на берег и, не оглядываясь, торопливо направился прочь от реки, крестясь украдкой и вознося молитву неведомому мне богу. И с каждым шагом отпускало их глубоко укоренившееся чувство страха, будто бы оставаясь где-то позади, в клубах тумана. За невидимым кругом, образованным высоченными столбами.

– Осади!

Резкий окрик, произнесенный низким, раскатистым голосом Искры, произвел впечатление и на возницу, попытавшегося влезть вперед нас в очередь, и на лошадь, которая обреченно тянула груженную с верхом телегу. Человек дернулся от неожиданности, как от удара кнутом, а животное и вовсе шарахнулось прочь, опасно качнув повозку. Началась перепалка, но какая-то вялая и затеваемая больше от скуки, чем от желания всерьез оспорить свое право первым подъехать к берегу.