Чтобы передохнуть, она сказала, хватая воздух ртом:

— Будь учтивым, задам тебе еще один вопрос!

— Задавай! — ответил Сулейман, также глубоко дыша.

— Как можешь ты изменять своей любимой жене, так ухаживая за мной после первой же встречи?

— Какой любимой жене?

— Говорил мне набожный учитель Абдулла, что твоя любимая жена зовется Мисафир. Говорил, взошла она в сердце десятого султана, как ясная заря и сотворила много доброго во всех землях халифа… Я сама видела в священном караване твое прекрасное дитя, видно, от от этой жены.

Она повторяла слова учителя без всякого умысла, с глубокой верой в то, что у султана уже есть любимая жена по имени Мисафир. Слова учителя про сотворенное этой женой зло она пропустила, дабы не оскорбить падишаха.

Молодой Сулейман начал слушать с большим вниманием. Его привлекло не только содержание ее слов, но и свободная манера говорить, первый же аккорд, первые слова. Хотя люди таковы, что останься из них лишь трое, кто-то один среди них непременно стал бы главным, в каждом без исключения будет сидеть естественное желание равенства или хотя бы его иллюзии. Оно есть и у царей, и у нищих, и у великанов, и у детей, ибо это проявление вечной истины про равенство всех перед Богом.

Султан ни в ком не встречал равного себе, разве что в матери, поэтому с превеликим удовольствием он услышал от служанки:

— Будь учтивым!

Но когда она окончила, с тем большим восторгом он атаковал ее, говоря:

— Нет у меня любимой жены! Хотя, может, и будет…

Она не могла понять, известно ли ему про рассказываемое о нем предание. Но внутри что-то удерживало ее от того, чтобы спросить это.

Портрет султана Сулеймана Великолепного. Художник Мельхиор Лорич. 1574 г.

Она и дальше сопротивлялась.

Сопротивлялась, пока из-за укрытых в стене Воротах янычар не послышались необычные молитвы улемов. Ибо в круговороте времени близился великий день Османского государства, в который его войско ворвалось в столицу греков.

И турецкие улемы молились до рассвета.

Султан, хоть и возмутился до глубины души, переборол себя. Он встал, пристыженный, и пошел читать молитву.

Настя глубоко вздохнула, перевела дух и поправила волосы и одежду на себе. А как только вышла из углового будуара с опущенными глазами, серебряные звезды Коромысла на небе поднялись высоко уже над стройными минаретами Стамбула и низко кланялись черные евнухи молодой служанке в султанском дворце…

Крайне взволнованная неожиданным знакомством с величайшим человеком всего Востока, Настя вернулась в свою комнатку. По пути словно в тумане видела она, как ей низко кланяются слуги и даже начальники сераля, которые раньше не обращали на нее никакого внимания, даже приказ отдавали, будто лошади говорили «но»…

Она отвечала на поклоны, но почти незаметно, так как из-за внезапности перемены в ее положении не знала, не издевается ли над ней здешняя прислуга. Впрочем, умом она понимала, что это не так.

Все время, пока она шла по коридорам, у нее было впечатление, что весь гарем не спит, да и не спал всю эту ночь ни минуты. Из раза в раз приоткрывались занавеси комнат и будуаров с обеих сторон коридора, из-за которых выглядывали лица то ее любопытствующих товарок-невольниц, то одалисок в дорогом облачении, то даже жен султана. Последним Настя кланялась по протоколу, как и раньше. Она чувствовала на себе их удивленные взгляды, полные интереса и зависти, а иногда и нескрываемой ненависти… Жар подступал к ее глазам. Каждый нерв был раздражен. Она ощущала страшное волнение: не знала, как идти, как держать руки и голову. Ее словно прогоняли под огнем и ударами розг. Она еле сдерживала слезы.

Оказавшись перед входом в свою комнату, она сразу увидела самого Кизляр-агу в ранге великого визиря, с тремя группами слуг: в одной были евнухи, державшие паланкин, в другой — несколько белых невольниц, а в третьей — несколько черных, которых она совсем не знала, из другого крыла сераля.

Машинально склонилась она перед ней Кизляр-агой. Но он поклонился ей еще ниже, произнеся: «О хатун!». Вместе с ним поклонились и слуги.

Она знала, что титул «хатун» не принадлежал ей, так как она была рабыней, а освобождение требовало исполнения формальностей. Поэтому любезность создавала впечатление издевки. Но Кизляр-ага, человек серьезный, сказал ей:

— Да благословит Аллах имя твое, хатун, и пусть он принесет с тобой добро и ласку в светлый дом падишаха! Это твои слуги! Сейчас мы проведем тебя в твой будуар — тебе не годится задерживаться в этой каморке даже на секунду после того, как твоей руки коснулся великий султан Османов.

Жестом он указал на закрытый паланкин, чтобы она расположилась в нем. До крайности взволнованная, Настя пошла было за своим нехитрым скарбом. Но Кизляр-ага остановил ее:

— Все твои вещи, хатун, уже в паланкине…

Она была рада укрыться от взглядов, мелькавших в коридоре. Но какая-то странная стыдливость вчерашней рабыни отталкивала ее от шелковых занавесей паланкина. Она предпочла идти пешком.

Шла среди евнухов длинными коридорами сераля в обществе Кизляр-аги, со стыдливым румянцем на лице. После уже невозможно было вспомнить увиденное в коридоре. В памяти осталось лишь желание попрощаться перед уходом со своей госпожой, которая была добра к ней. Но проницательный Кизляр-ага и на этот раз догадался, шепнув ей:

— Лучше в другой раз…

Оказавшись в предназначенном для нее будуаре, Настя глубоко вздохнула и окинула взглядом свои покои, убранством превосходившие покои ее прежней госпожи. В воздухе стоял чудесный аромат ладана. Она думала, что все это происходит благодаря длинной беседе с падишахом, а может, благодаря его взволнованному виду, что должны были заприметить слуги после нее.

— Если эти покои тебе придутся не по нраву, можешь получить другие, — сказал учтиво Кизляр-ага.

— О, это прекрасные покои, — сказала она и посмотрела в окно. Там уже светало и было слышно пение ранних птиц в садах сарая.

— Спасибо за первое доброе слово, хатун! — сказал удовлетворенный Кизляр-ага. — Я рад, что угодил твоему вкусу.

Он дал знак евнухам и слугам выйти — все вышли, кроме двух невольниц, что должны были помочь новой госпоже переодеться. После и сам он, отвесив множество поклонов и высказав многочисленные пожелания, удалился из будуара.

Белая и черная невольницы засуетились и принесли своей госпоже ночное одеяние. Но Настя была так утомлена волнениями этой ночи, что не хотела переодеваться. Приказав служанкам выйти, она сама сняла верхнюю одежду и в рубашке невольницы улеглась на прекрасный персидский диван, завесив его великолепной тканью из Кашмира.