Бывший монах побледнел. Единственное слабое место было у него в душе, когда он шел к этой девушке. И именно в это место поразила она его своей невинной душой. Он хотел было сказать ей, что церковь все прощает, если видит раскаяние и неподдельную людскую скорбь. Но не мог открыть рта, так был подавлен этой молодой, чистой девушкой и сидел молча. Молчание прервала она:

— Я сама пойду молиться Богоматери с Иверской иконы на святом Афоне!..

Он даже не попытался объяснить ей, что это недопустимо, ибо еще прапрадед нынешнего султана Магомет постановил по просьбе святоафонских монахов не допускать женщин в их монастыри. И с того времени указ султана ни разу не нарушался. Подобного же правила придерживались все христианские цари со времен Константина.

Он думал: не поколебалось ли что-то в этой девушке? Отчего ей захотелось просить отпущения грехов у всепрощающей Богоматери Привратницы с Иверской иконы на святом Афоне?

Он понимал, что на этот раз сказал достаточно. Чувствовал, что сам был уязвлен в самое больное и слабое место своей искалеченной души. Но, очевидно, каким-то образом он ранил и душу этого ребенка, хотя и не знал, чем и как. А душа человека удивительна: она таинственнее дебрей пущи, морских глубин и небесного простора. Ведь непостижимый Создатель этих чудес дал душе человека свободу воли, выбор между добром и злом, между верностью и вероломством. И этим сделал душу подобной себе.

А в душе Насти пробивалось, как горячий ключ, отчетливое желание пойти на покаяние к Богоматери Иверской иконы на святом Афоне. Пойти исповедоваться в своих искушениях и попросить совета. Ведь кого еще могла она просить в стенах этого дворца, при входе в который, на черных воротах Баби-Гумаюн, торчали окровавленные человеческие головы…

Удивительна связь мужчины и женщины, имя ему — тайна. Глубину этой тайны познала только церковь. Поэтому не разглашает ее и зовет таинством.

Молодой Сулейман попробовал еще раз освободить свои чувства и мысли от чар белокожей девушки. Он прошел по другому крылу своего дворца, посетил свою первую жену и успокоился.

Но как только явился Мухиддин Сирек со своим отчетом в порученном ему деле, Сулейман снова забеспокоился… Каковы были результаты? Какую весть принес ему старый друг?..

Мухиддин подробно пересказал султану все, что узнал от бывшего монаха.

Любопытство султана росло. Он спросил старого Мухиддина, что тот думает об итогах предприятия.

— Ничего нельзя еще думать, — сказал старик. — Это прекрасная девушка.

— Но что делать, если она будет настаивать на поездке на Афон?

— Думаю, что раз предыдущие правители противились чудным капризам женщин, придерживаясь предписаний своих отцов, то воспротивится и султан Сулейман. И еще я бы посоветовал прислушаться к тому, что скажет муфтий Кемаль Пашазаде.

Султан вовсе не был уверен, что сможет воспротивиться, хотя и не представлял себе того, как можно нарушить предписание предков. Но эта неуверенность так его раздразнила, что он сейчас же приказал сообщить молодой Хюррем о своем посещении. Он решил держаться с ней холодно и не уступать ее афонским капризам.

Уже в коридоре, по которому он шел в покои Эль Хюррем, ему стало заметно, что служанки и евнухи смотрят на него иначе, чем раньше: с каким-то напряженным вниманием и чрезвычайным любопытством. Любопытство было так велико, что прислуга даже не особо старалась как следует кланяться, чтобы только пристальнее приглядеться к нему. Но вместе с тем это любопытство передалось и ему.

Евнухи, стоявшие у покоев Эль Хюррем, отворили ему двери так странно, будто уже не он был здесь главным лицом, а та белокожая невольница, к которой он шел!.. Он усмехнулся, как, наверно, усмехается лев, проходя около мышиной норы.

Он шел дерзким молодцеватым шагом.

И тихо остановился почти около самых дверей ясной комнаты Эль Хюррем.

Его возлюбленная, видимо, ждала его стоя. Но это была уже совсем не та, с которой он недавно говорил. Так глубоко она изменилась… С минуту молодой султан не мог понять, что с ней произошло. Наконец, он стал помалу осознавать свои впечатления.

Первым, очень сильным, стал ее поклон — ровный, спокойный и почтительный. Так же кланялся только один человек, которого он до сих пор знал: его молодая мать, которую султан очень уважал. Он непроизвольно снова сравнил их в душе. И снова казалось ему, что у нее есть нечто общее с его матерью.

Другим сильным впечатлением стала одежда Эль Хюррем. Это уже не было серое облачение невольницы, что скрывает красоту тела. Через тонкий как снег белый муслин виднелось ее молодое розовое тело, наполовину скрытое и прекрасное, как весенняя земля, что родит ароматные цветы. Накинутый на плечи плащ из темных фараров, подбитый дорогим адамашком, спадал до ее небольших стоп, обутых в туфли из белого шелка. На груди у нее красовалось ожерелье из белых матовых жемчугов, а поверх золотых волос был надет белый шелковый тюрбан на турецкий манер. На нем сиял огненный камень. Она смотрелась как настоящая султанша…

Но самое сильное впечатление произвела она сама: ее большие спокойные глаза, почти неподвижное спокойное лицо и вся ее поза. Что-то теплое и очень живое отражалось в ее глазах. Во взгляде читалась какая-то мысль, так оживлявшая ее лицо, как камень оживлял вид ее тюрбана. Молодой султан любовным инстинктом понял, что это новая мысль обновила ее, и что этой мысли у нее подчинено все: каждая деталь одежды и украшений, каждое движение, все ее ощущения и раздумья. «Не отпечаток ли это любви… ко мне?», — подумал он на секунду и дрожь как ток прошла по его телу. Он почувствовал себя больше и сильнее, будто что-то придало ему сил. Так он себя чувствовал, только находясь в покоях матери. Но сейчас ощущение было сильнее, приятнее и беспокоило его возможностью утраты.

Все это вместе расшевелило мысли и ум падишаха и выкристализовало в нем одну-единственную мысль, а может, ощущение: «Она должна быть моей женой!..»

Ему вспомнились слова Кизляр-Аги о том, что благословенная Хюррем в новом платье выглядит как розовое солнце в цветах жасмина. Он был благодарен ему за высокую оценку своей возлюбленной. Да, она действительно смотрелась как нежно-розовое солнце, восходящее ранним утром среди белой мглы небесных шелков. В душе молодого Сулеймана зарделось новое утро жизни.

Все время ее глаза были скромно опущены. Ей необязательно было смотреть на него — женский инстинкт подсказывал, что в нем творится. Она лишь спокойно ждала, что он скажет.

Молодой Сулейман, совладав с первыми впечатлениями, сказал:

— Ты уже собралась к выходу?

— Да. Может быть, пойдем в парк?

Она будто говорила: «Идем в парк!». Будь это на самом деле, он бы ответил: «Нет, останемся тут». Но она лишь спрашивала о том, пойдут ли они в парк. Он ответил:

— Пойдем, очень тебя прошу. Там и правда очень красиво.