— Когда Сулла заставил его развестись с Эмилией Скаврой?

— Именно. И пусть в будущем году он будет лишь младшим консулом, хорошо иметь в подчинении хотя бы одного консула.

Габиний хихикнул:

— Помпей кое-что придумал для нашего дорогого Глабриона.

— Хорошо. Если ты сможешь разделить консулов будущего года, Габиний, ты далеко пойдешь.

Цезарь и Сервилия вновь стали встречаться в конце октября, когда она возвратилась из Кум, и страсть их нисколько не остыла, влечение не ослабло. Время от времени Аврелия пыталась что-нибудь выведать об их связи, но Цезарь свел свои откровения к минимуму. Он ничем не показывал матери, насколько это серьезно и сильно. Сервилия ему все равно не нравилась, но это никак не влияло на их отношения, потому что симпатия здесь необязательна. Возможно даже, что симпатия отняла бы у их отношений что-то важное.

— Я нравлюсь тебе? — спросил он Сервилию за день до того, как новые плебейские трибуны вступили в должность.

Она по очереди давала ему груди и не отвечала, пока оба соска не стали твердыми и она не почувствовала, как тепло начинает стекать вниз по животу.

— Мне никто не нравится, — сказала она, взбираясь на него. — Я или люблю, или ненавижу.

— Так удобно?

Поскольку чувство юмора ей было чуждо, она не отнесла его вопрос к их позе, но поняла его настоящее значение.

— Я бы сказала, намного удобнее, чем чувствовать просто симпатию. Я заметила, что, когда люди нравятся друг другу, они становятся неспособными действовать так, как должны. Они, например, не могут говорить друг другу горькую правду — из страха причинить боль. А любовь и ненависть допускают эту горькую правду.

— А ты сама хотела бы ее слышать? — спросил он, улыбаясь и лежа неподвижно.

Разговор отвлекал ее. Кровь Сервилии кипела, она испытывала потребность ощущать его движение.

— Почему ты не заткнешься и не продолжишь, Цезарь?

— Потому что я хочу сказать тебе горькую правду.

— Хорошо, тогда говори! — фыркнула она, массируя свои груди, раз он не делал этого. — О, как ты любишь мучить!

— Тебе больше нравится быть на мне, чем подо мной, — сказал он.

— Это правда. Так мне больше нравится. Теперь ты доволен? Мы можем покончить с этим?

— Еще нет. Почему тебе больше нравится эта поза?

— Потому что мой верх, конечно, — прямо сказала она.

— Ага! — сказал он, переворачивая ее. — Теперь — мой верх.

— Я бы этого не хотела.

— Я счастлив удовлетворять тебя, Сервилия, но не тогда, когда это значит удовлетворять твое желание власти.

— А как еще я могу насытить мое властолюбие? — спросила она, двигая бедрами. — Ты слишком тяжелый для этой позы.

— Ты совершенно права, говоря об удобстве, — сказал он, придавливая ее своим весом. — Отсутствие симпатии к кому-то значит, что человек не хочет показать себя слабым.

— Жестоко, — сказала она, сверкнув глазами.

— Любовь и ненависть жестоки. Только симпатия добра.

Но у Сервилии, которой никто не нравился, имелся собственный способ мести. Она вонзила свои ухоженные ногти в его ягодицу и провела к его плечу пять параллельных кровавых дорожек.

Она пожалела об этом, потому что он схватил ее запястья, сжал до хруста костей, а затем заставил лежать неподвижно целую вечность, проникая в нее все глубже и глубже, сильнее и сильнее. Когда Сервилия наконец закричала, она не поняла, агония или экстаз исторгли из ее естества этот крик. И какое-то время она была уверена, что ее любовь превратилась в ненависть.

Худшего не произошло, пока Цезарь не ушел домой. Эти пять алых полос были очень болезненными, на тунике остались следы крови. Опыт порезов и царапин, которые он время от времени получал в сражениях, говорил ему, что следует попросить кого-нибудь промыть их и забинтовать, иначе это грозит нагноением. Если бы Бургунд находился в Риме, все было бы проще, но в эти дни Бургунд жил на вилле Цезаря в Бовиллах с Кардиксой и восемью сыновьями, ухаживая за лошадьми и овцами, которых разводил Цезарь. Луций Декумий не подходил: он недостаточно чист. А Евтих разболтает своему другу, а тот — своим друзьям и половине членов общины перекрестка. Остается его мать. Аврелия взглянула на царапины и воскликнула:

— О бессмертные боги!

— Хотел бы я быть одним из них, тогда не было бы больно.

Мать вышла и вернулась, держа две миски: одну с водой, другую — с крепленым, но кислым вином. Она принесла также чистый египетский хлопок.

— Хлопок лучше, чем шерсть. Шерсть оставляет волокна в ранах, — заметила Аврелия, начиная с крепленого вина.

Ее прикосновения нельзя было назвать нежными, так что на глазах у Цезаря выступили слезы. Он лежал на животе, прикрытый настолько, насколько требовало ее понятие о приличии, и принимал ее помощь без звука. Он утешал себя тем, что без такой обработки мог бы умереть от заражения крови.

— Сервилия? — спросила наконец Аврелия, посчитав, что налила в царапины достаточно вина, чтобы устранить любое загноение, и приступая к омовению водой.

— Сервилия.

— Что же это за отношения? — строго вопросила мать.

— Не очень удобные, — ответил он и затрясся от смеха.

— Да, вижу. Она могла убить тебя.

— Надеюсь, что сохранил еще достаточно бдительности, чтобы предотвратить это.

— Но тебе еще не надоело.

— Определенно не надоело, мама.

— Не думаю, что это здоровые отношения, — наконец произнесла она, насухо вытирая его спину. — Было бы разумно покончить с ними, Цезарь. Ее сын помолвлен с твоей дочерью, а это значит, что вы двое должны будете сохранять приличия много лет. Пожалуйста, Цезарь, покончи с этим.

— Когда буду готов, не раньше.

— Нет, не вставай еще! — резко остановила его Аврелия. — Пусть сначала совсем высохнет, потом надень чистую тунику. — Она оставила его и стала рыться в сундуке с одеждой, пока не нашла то, что удовлетворило ее чувствительный нос. — Сразу видно, что нет Кардиксы, прачка плохо выполняет свою работу. Завтра утром я с ней поговорю.

Аврелия снова подошла к кровати и сунула ему тунику.

— Ничего хорошего из этих отношений не получится. Они нездоровые, — повторила она.

На это Цезарь ничего не ответил. К тому времени, как он свесил ноги с кровати и просунул руки в тунику, его мать уже ушла. И это, сказал он себе, было очень милосердно.

В десятый день декабря новые плебейские трибуны вступили в должность, но на ростре главенствовал не Авл Габиний. Эта привилегия принадлежала Луцию Росцию Отону из числа «хороших людей», который сообщил собравшейся толпе всадников первых классов, что пора восстановить их былое право занимать лучшие места в театре. До диктаторства Суллы они обладали исключительным правом на четырнадцать рядов, расположенных как раз за двумя передними рядами, предназначенными для сенаторов. Но Сулла, ненавидевший всадников всех родов, отнял у них эту привилегию вместе с жизнями тысячи шестисот всадников, их поместьями и деньгами, которые сгинули во время проскрипций. Предложение Отона оказалось настолько популярным, что прошло сразу. И это не удивило Цезаря, наблюдавшего за происходящим со ступеней Сената. Boni умело заискивали перед всадниками. В этом заключалась одна из основ их длительного успеха.