Вскоре после разговора с доктором Эдвардс ко мне явились Конни и санитар — перевести меня в отдельную палату, подальше от других пациентов с ожогами. Я спросил, что происходит — наверняка произошла ошибка? Нет, уверили меня, мне теперь положена отдельная палата, по приказу доктора Эдвардс, хотя Конни и сама не знала почему. Она добавила: «Лучше наслаждайтесь уединением, потому что даже если это и ошибка, то ее, конечно, быстро исправят». Меня не стали перемещать из кровати-скелета, а попросту вывезли все сооружение целиком в коридор и вкатили в меньшую, но восхитительно пустую палату.

«Лучше наслаждайтесь» — это в смысле до прихода Саюри, которая явилась показывать мне новое, отныне ежедневное, упражнение.

— Доктор Эдвардс говорит, вы будете больше стараться! — воскликнула она, укладывая на мою кровать изогнутую дощечку. По центру дощечки шла канавка, в которую Саюри поместила небольшой серебристый шар весом в пару фунтов. Нужно было катить этот шарик вверх по доске, а потом аккуратно удерживать и скатывать назад. И еще раз.

Я в свое время перетаскал сотни фунтов съемочного оборудования по спальням, в которых мы снимали, а теперь меня разжаловали катать шары по деревяшке. Хуже того, даже эта простейшая задача требовала от меня полной сосредоточенности. Забинтованное лицо отражалось в серебристом шаре, и чем дальше я его катил, тем больше отдалялось мое отражение. Саюри хвалила меня за каждый новый успех.

— Прекрасно!

Когда мы заканчивали процедуру, она безо всяких усилий легко поднимала шар, как будто это был… ну да, двухфунтовый мячик. Я дико бесился, что эта миниатюрная японка сильнее меня, а потом еще больше бесился, когда она слегка кланялась в дверях.

Доктор Эдвардс снова объявилась у моей постели, и я спросил про отдельную палату. За какие такие заслуги, удивлялся я, мне досталась эта роскошь? Ведь не наградили же меня за хорошее поведение или за только что удвоенные усилия?

Нэн заявила, что проводит исследование, которое надеется впоследствии опубликовать, — о том, как влияют на излечение пациентов с ожогами одиночные палаты по сравнению с многоместными. Она надеялась, что мой случай мог бы пролить свет на реакцию пациентов, которым довелось испытать и то и другое; вдобавок, по счастливой случайности, именно сейчас освободилась отдельная палата. Я спросил, значит ли это, что меня в один прекрасный день вернут в общее отделение. Нэн не дала однозначного ответа.

Я заверил, что с радостью останусь в одиночестве и буду, сколько она пожелает, служить для нее морской свинкой, однако добавил:

— Вы уверены, что нет другого объяснения?

Подумав, Нэн решила сказать правду — ту, о которой я уже догадывался:

— Вы, конечно, можете и дальше принимать мисс Энгел, но я не вижу причин подвергать этой опасности других пациентов.

Я пробормотал, что уважаю такую заботу, и она кивнула. Говорить больше было не о чем; Нэн еще раз кивнула и стремительно вышла.

Посещения Марианн Энгел с этих пор стали приносить нам больше удовольствия, ведь в палате были только мы вдвоем. Отпала надобность задергивать пластиковые шторы, а врачи уже не заставляли Марианн Энгел облачаться в защитный халат. В какой-то степени приятие ее обычной одежды проистекало оттого, что я поправлялся и халат уже не имел столь принципиального значения. А может, врачи просто устали спорить. Они ясно дали понять, что не одобряют в полной мере ее визиты, но, раз уж я так за них боролся, вероятно, сочли сопряженный риск моим личным делом.

Благодаря нашему новому уединению темы разговоров с Марианн Энгел становились все более разнообразными: рецепт вегетарианской лазаньи; карнавал культур в Гамбурге; прекрасная грусть концерта Марчелло для гобоя в до-минор; поселения и быт индейцев Северо-Запада; почему люди поют в рок-группах; сравнительные достоинства канадской и русской литературы; влияние сурового климата на личность человека; история проституции в Европе; почему каждому мужику хочется быть «чемпионом мира в супертяжелом весе»; о чем могли бы поговорить «свидетель Иеговы» и археолог; сколько можно жевать жевательную резинку, пока она не станет противной.

Годы, проведенные в библиотеках, сослужили мне хорошую службу.

Я расспрашивал Марианн Энгел о трех наставниках, подшучивал, могла ли в средние века монахиня иметь таких заступников. Она серьезно отвечала: да, это весьма необычно, но на самом деле ведь и у Хайнриха Сузо были Три Наставника, согласия которых он испрашивал (с той же самой молитвой на латыни), когда хотел заговорить.

Я, конечно, не удержался:

— А у него такие же наставники?

— Нет, — отвечала она. — Первым наставником Сузо был святой Доминик, основатель ордена доминиканцев, который позволял ученику говорить лишь в нужное время и в нужном месте. Второй наставник, святой Арсений, давал позволение только на тот разговор, который не способствовал привязанностям к вещному миру. Третий, святой Бернар Клервоский, разрешал Сузо говорить, исключительно если беседа не вызовет в нем душевного волнения.

— А твои Наставники?

Она отвечала, что говорит с Мейстером Экхартом, знаменитым теологом той эпохи, на которую пришлась юность сестры Марианн; Мехтильдой Магдебургской, духовной наставницей бегинок — ордена, представительницы которого основали Энгельталь, и отцом Сандером, о котором раньше мне рассказывала.

Дошел черед и до моей порнографической карьеры; впрочем, ее едва ли можно было счесть экзотической темой — так, очередной предмет для бесконечного и всеобъемлющего обсуждения. Однако Марианн Энгел все же было любопытно, и она задавала множество вопросов о работе, на которые я по мере сил отвечал. Закончив, я спросил, смущает ли ее моя деятельность ради карьеры.

— Нисколько, — отозвалась она и напомнила, что даже святой Августин в начале жизни отдавался наслаждениям и лишь потом обратился к Богу со своей знаменитой молитвой о непорочности.

Я заметил, что между мной и святым Августином существенная разница: я не собираюсь искать религию после всего, что со мной было. Марианн Энгел неопределенно пожала плечами — то ли потому, что думала, что я все равно обрету Бога, то ли потому, что ей самой было все равно. Однако этот поворот в разговоре подтолкнул нас к вопросам целомудрия, и я, ради эксперимента, спросил, знает ли она, что случилось в огне с моим пенисом.

— Врачи мне сообщили, — отозвалась она, — что он был утрачен.

Итак, она знает; но что она по этому поводу думает?

— И?..

— Жаль.

Н-да, и впрямь жаль.

— А я думал, ты не очень любишь общаться с врачами.

— Я должна была узнать о твоих ранах и не могла избежать разговора.

В тот день мы больше не затрагивали тему моего утраченного пениса — и так уже было сказано больше, чем хотелось.

С каждым визитом Марианн Энгел наряжалась все более тщательно; она расцветала на глазах, превращалась в совершенно новую женщину. На запястьях ее звенели браслеты со всего мира, в индейском стиле: ацтеков, майя, оджибве… На пальцах она носила пластиковые кольца с желтыми слонами, которых звали Дюк Элефант и Джеральд Элефант. Ботиночки с блестками напоминали чешую тропических рыбок. Выходя за сигаретами, Марианн Энгел склонялась в реверансе, приподнимая кончиками пальцев лиловое платье. Я поинтересовался, с чего такая перемена во вкусах к нарядам, и она объяснила: раз уж все считают ее сумасшедшей, то можно и одеваться соответственно.