У девчонки на губах мелькает улыбка психопата-извращенца, скулы и лоб заляпаны кровью, по щеке сползает ошметок плоти, кусочек мяса запутался и в одной из прядей, выбившейся из косы, глаза крепко зажмурены, дрожит на правой скуле слеза.

Отлично. Чудесно, мать твою.

Может, это все-таки шизофрения? Или психоз… Или что там еще может быть…

Я выпрямляюсь, еще раз оглядываю внимательно комнату, с места не двигаюсь. Пытаюсь разглядеть и уловить хоть что-то, малейший намек на чужое присутствие или вмешательство. Кукла говорила, что чувствует, как за ней кто-то наблюдает. Но сейчас кроме меня в ее ламповой версии «Психо» никого нет. И… это, на самом деле, еще ни черта не значит. В конце концов, я пришел почти к финалу.

Я снова перевожу взгляд на девчонку, вглядываюсь теперь в эту прилежную самоучку и стараюсь понять, что в ней сейчас от нее самой?

На самом деле, много. Гораздо больше, чем я ожидал увидеть. Ее свет горит все так же нервно и дергано, но он есть. Колышется и дрожит, но горит. Ада совсем немного, несколько крупиц тут, пара точек там. Все тот же страх, все то же отчаянье, все та же решимость и упрямство послушной папиной-маминой девочки.

Что тогда за дерьмо творится в ее сне? И откуда это желание убивать?

Она и правда хочет убивать. Не мучить, не калечить, именно убивать. Это какое-то непонятное, почти фантастическое желание. Абсолютно, мать его, чистое в своей сути. Кукле нужна смерть.

Вот только почему в таком случае она продолжает втыкать ножичек в тело? Заклинило?

В остальном же… Все, как у всех.

И этот ее свет, и этот ее ад… вполне обычные, такие же, как у любого другого человека. В них нет изъянов, чего-то непонятного, чего-то необъяснимого. Они легко считываются, их легко отделить друг от друга и разобрать на составляющие. В отличие от того… что я почувствовал у девочки-Эли… Эли со сладкими губами и запахом осени, вкусом терпкого глинтвейна и голосом сл…

Меня качает, легкие, едва заметные судороги бегут вдоль тела. Под задницей смутно угадываются очертания кресла в моем кабинете.

О да, давай, Аарон, передерни тут еще на радостях. Картинка очень располагает.

Я беру себя в руки и снова сосредотачиваюсь на кукле, снова чувствую, что стою, а не сижу, опять натыкаюсь взглядом на нож и кровь.

Движения девчонки за время моей короткой «медитации» стали медленнее, более плавными, редкими, а вот дыхание, наоборот, участилось: резкое, отрывистое, шумное. Таким же шумным стал и звук тикающих часов. Скорее всего, это реальные часы, в ее реальной квартире. 

Неважно…

Внимание опять возвращается к «лучику света» и ее еще не до конца отточенным движениям.

Чудо-пижамка теперь почти вся в крови, лужа крови под телом тоже стала больше, тело... человека, наверное, раскурочено и разворочено. Примерно так же, как в третьесортном хорроре. Кровь – слишком яркая, мясо – слишком «силиконовое», внутренних органов не видно, просто розовато-красная требуха. 

Удивительно, однако, гнойный сегодня день и вечер.

Может… Она просто впечатлительная… Ужастиков на ночь пересмотрела? Если это так, то киноиндустрия в этом направлении явно скатывается на дно. Прям на днище…

Я кривлюсь.

Прикрываю на миг глаза, опять прощупываю пространство вокруг. Звуки становятся немного глуше, свет в комнате тоже будто затихает, мой ад ползает и копошится по углам, щелям и мебели в этой иллюзорной комнате. На самом деле, конечно, копается в мозгах девчонки.

Копается безрезультатно, ровно до тех пор, пока я не слышу немного приглушенный дзынь…

Кажется, кто-то напоролся на кость.

…и не поднимаю веки.

Поднимаю и сталкиваюсь взглядом с пустотой остекленевших глаз куклы.

Она все так же сидит на трупе, только теперь в пол-оборота ко мне, правая рука сжимает рукоятку тесака до побелевших костяшек. Нож мясника торчит из того, что раньше предположительно было грудью, по щекам девчонки без остановки катятся слезы.

Крупные такие, блестящие, наверняка, очень соленые. Прям любо-дорого смотреть. И я бы даже проникся, если бы не одно «но» - улыбка, тоже все еще на лице куклы, никуда не делась, превратила ее губы в две тонкие кровавые и неровные нитки. Улыбка от уха до уха, почти полностью обнажившая нижние зубы. Блестящие, влажные от слюны.

Ее слезы оставили дорожки чистой кожи на лице и подбородке, продолжают стирать кровь.

- Тебе нравится? – спрашивает шепотом девчонка, имя которой я не счел нужным запоминать. Спрашивает так, будто видит меня, будто обращается ко мне.

Я отклоняюсь в сторону, отхожу на несколько шагов назад, слежу за куклой.

Нет. Не видит.

Глаза все такие же стеклянные, взгляд коматозника направлен в одну точку, зрачки расширены.

М-м-м, класс.

«Давай оставим ее себе, - шепчет нечто внутри. – Она забавная».

И я даже несколько секунд всерьез раздумываю над этой идеей.

А кукла так и продолжает сидеть на месте, пялиться в пустоту за моей спиной, плакать и улыбаться.

Я давлю вздох, сосредотачиваюсь и гашу все, что есть в этой комнате, саму комнату. Сначала бледнеют и растворяются стены, потом исчезает диван, стенка, плазма, картины и фотографии, ковер. Похожи на декорации из газовой ткани для кукольного театра. Для старого кукольного театра, когда марионеток еще делали похожими на людей, а не на прилизанных, бесполых животных.

Они исчезают, и на их месте остается только серое дрожащее марево. Модно так… как матовый мокрый асфальт. Даже пустота у куклы прилизано-никакая.

Труп, лужа крови и тесак в нем держатся дольше всего, выбиваются из общей структуры, даже на какой-то миг кажутся более ненастоящими, чем все остальное. Кукла тоже кажется ненастоящей: яркое пятно, неподходящее окружающему монохрому.

Когда исчезает тело, я делаю шаг, касаюсь холодного лба девчонки, наблюдая, как мой ад окутывает ее голову, переползает на лицо, шею, плечи и дальше, растворяя в себе краски и цвета.

- Спи, - произношу едва слышно, и вокруг воцаряется тьма.

Ну вот и отлично. Свет погашен, можно возвращаться.

Я оказываюсь в кресле через миг, разминаю затекшее тело, особенно мышцы. Всегда затекает… Затекло бы, даже если бы я лежал на диване, а не сидел.

Я скриплю, кривлюсь и матерюсь, но все-таки дотягиваюсь до мобильника, набираю номер, ответа приходится ждать достаточно долго, чтобы меня это начало раздражать.

- Зарецкий, ты настоящий урод, надеюсь, ты в курсе, - звучит хриплым раздраженным шепотом, будто в разряженном воздухе.

- Ага, - отвечаю меланхолично и все-таки кошусь на часы. Без двадцати пять, время суицидов, пьяных разговоров и страха. – Я звоню, чтобы пригласить тебя на свидание.