* * *

В доме доктора Горенштейна щелкало, свистело, заливалось. В многочисленных клетках, расставленных среди горшков с цветами, переливались разноцветным оперением всевозможные попугайчики и янтарно желтели канарейки. А сам хозяин, несмотря на прохладный осенний, правда, солнечный день, расхаживал по-летнему — в шортах, что придавало ему вид беспечного курортника. И то подкладывал птичкам корма, то подливал цветочкам водички.

Представившись психологом и сославшись на Осич, Аня завела речь о своих мифических исследованиях. И чисто отвлеченно рассуждая о том и о сем, понемногу, стараясь сохранять непринужденность, перешла к случаю с девочкой-Маугли. Немота, знаете ли…

— Любопытный вариант невроза, не так ли, доктор?

Надо сказать, что Светлова уже так сама стала привыкать к своей легенде, что с некоторым опасением думала о том, что постоянное вранье не проходит ни для кого бесследно…

— А как вы думаете, доктор, — ну, чисто теоретически, возможна ли в таком случае коррекция и даже полное излечение?

— Возможно, возможно и полное излечение, — согласился, пощелкав игриво языком — в ответ попугайчикам, — Горенштейн. — Это, правда, случится не быстро, — предупредил он. — Я уж не говорю о том, что это нелегко. Если то, что вызвало у немой девушки потрясение, коренится где-то глубоко в детстве, то добраться до корня проблемы непросто… Понадобится несколько сеансов. Это, знаете, словно многослойную повязку снимаешь, постепенно, слой за слоем, начиная с верхнего, последнего, пока до раны не доберешься…

— Но ведь как интересно! — лицемерно воскликнула Светлова.

— В общем, да… Пожалуй. Для того, кто бы взялся за это, — интереснейший случай!

— Послушайте, но как же?..

— Что “как же”?

— Ведь в основе сеанса — попытка дать пациенту возможность высказать то, что он таит от самого себя?

— Разумеется.

— Но как же она будет высказывать, если не разговаривает?

— А вот это еще неизвестно, разговаривает или не разговаривает. Надо посмотреть, как она поведет себя в гипноидном состоянии… Великий Фрейд был против таких вещей… Но я не Фрейд и, знаете, иногда пользовал…

— То есть вы все-таки думаете…

— Да, я почти уверен, что, если снять внутренний запрет, мы услышим ее голос.

Светлова с трудом подавила внутреннее ликование.

— Соломон Григорьевич, а вы не могли бы…

— Нет, нет и нет! — Горенштейн в ужасе замахал руками, как будто ему привидение на кладбище примерещилось. — Не могу… Не могу, любонька, никак не могу!

— Но почему?!

— Не могу — и все!

Птички щелкали, свистели, цветочки цвели, Горенштейн махал руками.

В своих уговорах Светлова не продвинулась ни на миллиметр.

Гор, как Светлова для краткости стала его про себя называть — надо сказать, этот видный мужчина действительно немного смахивал на вице-президента США, — был непреклонен.

— Кроме того, вы меня обманули! — крикнул вконец разгорячившийся “вице-президент” Светловой напоследок. — Тоже мне психолог-теоретик! Ради отвлеченной теории так не стараются! Врунья какая… Иногда, знаете, прекрасная девушка, чтобы добиться от людей помощи, достаточно сказать правду.

"Остается только выяснить, когда наступает это “иногда”?” — хмуро подумала Светлова.

Она не была убеждена, что ей следует быть до конца откровенной с Гором.

Расстроенная Светлова; у которой, кажется, появился уже было в руках ключ от “буфета со скелетом” — так, кажется, говорят англичане о чужих тайнах, — ехала к Богулу.

"Ключик”, образно говоря, у нее отобрали: Горенштейн отказался наотрез превращать немую девушку в говорящую.

Правда, Соломон Григорьевич не отказался столь же категорично от Аниного предположения, что это действо — ему по силам!

Кислая и расстроенная Анна снова заглянула в милицейский кабинет Богула.

Несмотря на довольно поздний вечер, лейтенант был еще на работе. Листал какие-то толстые папки, лежавшие высокими стопками у него на столе.

— Вот полюбопытствуйте, что я откопал в нашем архиве.

— В архиве? — удивилась Светлова.

— Знаете, — интригующе перелистывая пожелтевшие листы в картонной папке, начал Богул, — похоже, насчет того, что последние лет двести ничего похожего на исчезновение людей в нашей тихой глубинке не происходило, я ошибся… Тут я, Аня, пожалуй, хватил лишку… Двести — это я загнул!

— Неужели?

— Да… Оказывается, и в истории нашей глубинки встречались похожие происшествия. Причем, заметьте, тоже серийные исчезновения. И тоже не раскрытые!

— Не накаркайте!

— И было это не так уж давно. В том смысле, что не двести, а всего лишь пятнадцать лет тому назад.

— И что же это были за преступления?

— Ну, может, и не преступления… Но происшествия точно. Хотя уголовные дела были заведены… Они и по сию пору, надо сказать, не раскрыты.

— Так что же это такое?

— Это исчезновения. Видите ли, на протяжении более чем двух с половиной лет люди пропадали без следа. Как и теперь. А потом все это вдруг прекратилось. Все пропавшие были местными, кроме одной приезжей-командированной. В общем, пятеро человек как в воду канули.

— А где?

— В районе Заводи и реки Чермянки.

— Ну, может, они и вправду канули?

— То есть.., в каком смысле?

— Ну, в воду канули. Все-таки река рядом… В городском районе вблизи реки довольно часты подобные происшествия. Человек гулял, выпил — решил искупаться. Или просто оступился в безлюдное время суток… Ночью, например… А река хранит свои тайны.

— Вы заблуждаетесь насчет того, что река так уж их и хранит. Особенно насчет нашей Чермянки заблуждаетесь. Это, знаете ли, не океан. Анаша Заводь не, Мариинская впадина. В реке, кстати сказать, тяжелее, чем в земле, концы спрятать. Хоть и существует выражение “концы в воду”… Но, как ни странно, по моим наблюдениям, утопленников находят чаще, чем закопанных.

— Любопытное наблюдение. Учту.

— Пользуйтесь на здоровье моим бесценным опытом! Не жалко.

— И что же дальше?

— Так вот, в районе этих развалюх…

— Развалюх?

— Да, а что?

— Вы хотите сказать, что район Заводи и Чермянки это и есть район одноэтажной застройки?

— Да.

— Те самые одноэтажные частные дома?

— Что значит “те самые”?

— Да не обращайте внимания. Просто я хотела сказать: действительно, частные дома?