* * *

Кабинет его старого учителя ничуть не изменился, поэтому все, что произошло с тех пор, вдруг показалось сном, ошибкой. И возникло ощущение, точно он все еще в шестьдесят первом году, прогулял лекцию в колледже на Сто тридцать пятой улице ради занятия в Художественной студенческой лиге на Пятьдесят седьмой. Он вновь чувствовал себя простым парнем, который восхищенно глазеет по сторонам на Коламбус-авеню, в этом царстве знаменитостей, уверенный в том, что ему непременно попадется сам Де Куннинг, гордый своей недавно появившейся бородкой и тайно умоляющий Бога не возвращать его в прошлую жизнь. В те дни Авраам не был знаком с Бруклином, за исключением Кони-Айленда — страны чудес, где в семнадцать лет, напившись кока-колы, под скрипучим деревянным мостом он расстегнул первый в своей жизни лифчик — ее звали Саша Костер — и кончил прямо в трусы. Ему, связывавшему свое будущее с Макдугал и Бликер-стрит, тогда и в голову не могло прийти, что он женится на натурщице из Вильямсбурга, бросившей колледж Хантера, заядлой курильщице, любительнице марихуаны, сделавшейся хиппи в то время, когда о хиппи почти еще не слышали. И что будет один воспитывать сына, живя в пяти кварталах от канала Гованус. В тот самый миг, когда обнаженную грудь Саши Костер лизнул солоноватый ветер, Авраам невольно породнился с Бруклином.

Кабинет Перри Кандела ничуть не изменился. Сам учитель тоже остался прежним: выглядел убого, как и большинство гениев, носил вытянутый, с заплатами на локтях свитер, а прической напоминал психиатра с карикатуры в «Нью-Йоркере». Кандел перегнулся через стол, пожал Аврааму руку, показал на стул, сел и заговорил таким тоном, будто готовился к этой беседе полжизни, но ничего так и не придумал:

— Мыслители не мыслят, Авраам, и учителя не учат. Писатели тоже не пишут, а лезут на сцену, где играют сами с собой, подражая Гинсбергу и Мейлеру. Мы теряем целое поколение. Многие из молодых людей, с которыми я работаю, в один прекрасный день вдруг заявляют, что надумали заняться геодезией или разведением пчел, или сочинением хоралов на эсперанто. Чем-нибудь случайным. Традиции умирают. Все делается абы как. Даже быть просто мужчиной или просто женщиной стало неинтересно. Недавно я посмотрел кино и за три часа узнал только одно: что у Дэвида Боуи крошечный пенис. Он не умеет играть. Что же касается меня, я не ставлю перед собой заоблачных целей: всего лишь хочу, чтобы художники оставались художниками, хотя бы некоторые. Ты, Авраам, мое горькое разочарование.

— Вы сказали, есть какая-то работа, Перри. Не мучайте меня.

— Я делаю это от безысходности. Сбыв картины Агопяну, ты не просто их продал, а спрятал доказательства, закопал следы, как нагадивший кот. Ты стыдишься живописи, она тебя смущает. Удивлен? Думал, я ни о чем не знаю?

— О том, что меня бросила жена, вам тоже известно? — неожиданно спросил Авраам, глядя старому учителю прямо в глаза с желанием шокировать его, заткнуть ему рот. Ничего не вышло. Авраам оглушил только самого себя. Перри Кандел даже паузы не выдержал.

— С этой проблемой еще никому не удавалось справиться. Вся жизнь художника состоит из несчастных браков, если ему вообще удается их заключать. Но, но и еще раз но — он должен продолжать наносить мазки на полотна, только в этом случае ему представится возможность вступить в новый брак и опять его разрушить.

Унижаться упоминанием о сыне Авраам не стал.

— Если вы пригласили меня только для того, чтобы прочесть лекцию…

— Послушай, я хочу сделать тебе предложение. Примешь ты его или нет, решай сам. Речь идет о работе с кистью и краской, но это займет у тебя не слишком много времени, так что расслабься. Тебе не придется переступать через желание закопать свой талант.

— Спасибо за заботу.

— Не стоит. Один мой знакомый редактор, весьма сообразительный человек, которому я частенько проигрываю в покер, спросил, нет ли у меня на примете молодых художников, склонных одновременно и к образной, и к абстрактной живописи, притом не лишенных чувства цвета. Я сказал, что имеется парочка. Он издает научно-фантастические книжки в мягких обложках и хочет расширить круг читателей — ориентируется не только на студентов, но и на людей постарше. Бог его знает, что из этого выйдет. Ему нужен человек, не соприкасавшийся еще с коммерцией, высококачественный, как он выразился, художник. Признаться, когда я услышал это слово, у меня мурашки пошли по коже. Не хотел бы я, чтобы однажды так назвали и меня.

Наверняка не собиравшийся говорить так много, Перри Кандел сделал паузу — посмаковать, как дорогую сигару, сказанное. Затем назвал сумму и написал на обратной стороне розового бланка имя, номер телефона. В тот миг Авраам осознал, лучше, чем когда бы то ни было в жизни, что все на свете имеет свою цену.

Капюшон куртки, отороченный кроличьим мехом, завязан под подбородком, голова опущена — мальчик видит лишь носки своих кед «Конверс» и убегающий назад асфальт. Он идет по Атлантик-авеню к Флэтбуш и Четвертой, засунув руки в карманы, — пользуясь возможностью, пока на дворе зима, скрыть от всех всю свою белую кожу. Возле Четвертой он поднимает голову, смотрит направо и налево, чтобы проскочить сквозь поток машин к газетному киоску на треугольном островке безопасности. Если вы посмотрите на него сквозь ветровое стекло автомобиля или через запыленное окно кафе либо ломбарда, вам бросится в глаза его схожесть с кротом или крысой — голову он втягивает в плечи и едва заметно поводит носом, выглядывающим из-под капюшона, проверяя, не пахнет ли опасностью.

Мальчик-крот перебегает проезжую часть, останавливается у газетного киоска и оглядывается, возможно, опасаясь преследования. Затем, успокоившись, наклоняется. Перед ним — безразличный продавец, бородатый араб, окруженный со всех сторон выпусками «Пипл», «Диарио», «Амстердам ньюс», греющий руки над переносным обогревателем. Крот задирает штанину и засовывает пальцы в полосатый носок. У щиколотки — долларовая купюра и три монеты по двадцать пять центов. Сегодня вторник. Мальчик-крот достает доллар и одну из монет, подает их арабу и осторожно вытаскивает из холодных металлических стоек свежие комиксы. «Мститель» № 138 и «Команда» № 43 о Человеке-Пауке и Докторе Думе и три экземпляра первого выпуска «Омеги», уже сейчас достойного полки коллекционера, несколько месяцев рекламировавшегося в колонках «Марвел Буллпен Булитин». Продавец смотрит и небрежно кивает. Мальчик-крот расстегивает куртку, бережно засовывает комиксы за пояс брюк, проверяет, не видно ли их со стороны, не помнутся ли. Оставшиеся две монеты в двадцать пять центов перекладывает в карман куртки, чтобы сразу предъявить в случае нападения хулиганов. По этим улицам, не имея при себе ни гроша, ходят только идиоты.

Мальчик-крот, исполненный страха, раскачивающейся походкой направляется обратно, не слишком быстро, чтобы не выронить комиксы.

И ощущает себя в безопасности лишь на своем крыльце. «Мстителей» и «Команду» он откладывает в сторону, оставляя наименее интересное на потом. Два экземпляра «Омеги» кладет в полиэтиленовый пакет и убирает на верхнюю полку, в архив, а третий раскрывает и начинает читать.