в огромном генеральском доме девять дней. О муках и вспышках той войны я рассказывать не буду: моя цель – изложить историю этого позорного шрама. В моей памяти те девять дней сливаются в один долгий день – кроме предпоследнего, когда наши ворвались в казарму и нам удалось сквитать счет за тех шестнадцать товарищей, которых расстреляли из пулемета в Элфине. Я выскальзывал из дома на заре, в сумеречной мути. Возвращался только к вечеру. Соратник дожидался меня на втором этаже: рана не позволяла ему спускаться вниз. Он вспоминается мне с книгой по военной стратегии в руках: то ли Моуд[157], то ли Клаузевиц. «Мое любимое оружие – это артиллерия», – признался он мне однажды вечером. Мун расспрашивал меня о наших планах, ему нравилось их критиковать и подправлять. А еще он с чувством обличал «наше скудное экономическое обеспечение» и с мрачной категоричностью предрекал трагический исход. «C’est une affaire flambée»[158], – бормотал Мун. Желая показать, что трусость его тела не имеет никакого значения, он превозносил проницательность своего ума. Вот так – плохо ли, хорошо ли – мы прожили девять дней.

На десятый день Black and Tans[159], [160] окончательно захватили власть в городе. Улицы патрулировались высокими безмолвными всадниками; ветер нес с собой дым и пепел; на углу я увидел растерзанный труп, но куда упорнее меня преследует воспоминание о манекене посреди площади, по которому, тренируя меткость, один за другим палили солдаты…

В тот день я снова вышел из дома на рассвете, а вернулся еще до полудня. Мун с кем-то разговаривал в библиотеке; по интонациям я догадался, что он говорит по телефону. Потом я услышал свое имя; потом узнал, что вернусь к семи; потом – рекомендацию арестовать меня в саду. Мой благоразумный друг меня благоразумно продавал. Я слышал, как он требует гарантий безопасности для себя.

Здесь моя история путается и теряется. Я знаю, что гнался за доносчиком по черным кошмарным коридорам и по гулким головокружительным лестницам. Мун очень хорошо знал устройство дома – гораздо лучше меня. Один раз (или дважды) я его упустил. Но загнал его в угол раньше, чем за мной пришли солдаты. Я схватил висевшую на стене восточную саблю, этим стальным полумесяцем я навсегда запечатлел на его лице кровавый полумесяц. Борхес, вы для меня незнакомец, поэтому я открыл вам все. Ваше презрение для меня не столь горько».

Рассказчик замолчал. Я заметил, как дрожат его руки.

– А что стало с Муном? – спросил я.

– Мун получил иудины деньги и бежал в Бразилию. В тот вечер, на площади, он видел, как пьяная солдатня расстреливает манекен.

Я ждал продолжения истории – его не последовало. Я спросил, что было дальше.

И тогда его горло прорезал стон; и тогда он мягко и нежно провел пальцем по кривому белесому шраму.

– Вы мне не верите? – прошептал он. – Разве вы не видите эту позорную отметину на моем лице? Я рассказывал свою историю именно таким образом, чтобы вы дослушали до конца. Это я предал человека, который спас мне жизнь: я Винсент Мун. Теперь вы вольны меня презирать.

1942 г.

Перевод К. Корконосенко

Тема предателя и героя[161]

So the Platonic Year[162]

Whirls out new right and wrong,

Whirls in the old instead;

All men are dancers and their tread

Goes to the barbarous clangour of a gong.

W. B. Yeats. The Tower[163]

Под явным влиянием Честертона (изобретателя и разгадчика изящных тайн) и надворного советника Лейбница (придумавшего предустановленную гармонию) я вообразил себе нижеследующий сюжет, который, возможно, разовью в свободные вечера, но который и в этом виде в какой-то мере оправдывает мое намерение. Мне недостает деталей, уточнений, проверок; целые зоны этой истории от меня еще скрыты; сегодня, 3 января 1944 года, она видится мне так.

Действие происходит в некой угнетаемой и упрямой стране: Польше, Ирландии, Венецианской республике, каком-нибудь южноамериканском или балканском государстве… Вернее сказать, происходило, ибо, хотя рассказчик наш современник, сама-то история произошла в начале или во второй четверти XIX века. Возьмем (ради удобства изложения) Ирландию; возьмем год 1824-й. Рассказчика зовут Райен, он правнук юного, героического, красивого, застреленного Фергюса Килпатрика, чья могила подверглась загадочному ограблению, чье имя украшает стихи Браунинга и Гюго, чья статуя высится на сером холме посреди рыжих болот.

Килпатрик был заговорщиком, тайным и славным вождем заговорщиков; подобно Моисею, который с земли моавитской видел вдали землю обетованную, но не смог ступить на нее, Килпатрик погиб накануне победоносного восстания, плода его дум и мечтаний. Близится дата первого столетия со дня его гибели; обстоятельства убийства загадочны; Райен, посвятивший себя созданию биографии героя, обнаруживает, что загадка убийства выходит за пределы чисто уголовного дела. Килпатрика застрелили в театре; британская полиция убийцу так и не нашла; историки заявляют, что эта неудача отнюдь не омрачает ее славу, так как убийство, возможно, было делом рук самой полиции. Райена смущают и другие грани загадки. Они отмечены элементами цикличности: в них словно бы повторяются или комбинируются факты из разных отдаленных регионов, отдаленных эпох. Так, всем известно, что сбиры, произведшие осмотр трупа героя, нашли невскрытое письмо, предупреждавшее об опасности появления в театре в тот вечер; так же Юлий Цезарь, направляясь туда, где его ждали кинжалы друзей, получил донесение с именами предателей, которое не успел прочитать. Жена Цезаря Кальпурния видела во сне, что разрушена башня, которой Цезаря почтил сенат; ложные анонимные слухи накануне гибели Килпатрика разнесли по всей стране весть о пожаре в круглой башне в Килгарване, что могло показаться предзнаменованием, ибо Килпатрик родился в Килгарване. Эти аналогии (и другие) между историей Цезаря и историей ирландского заговорщика приводят Райена к предположению об особой, нам неведомой форме времени, об узоре, линии которого повторяются. Ему приходит на ум децимальная схема, изобретенная Кондорсе; также морфологии истории, предложенные Гегелем, Шпенглером и Вико; человечество Гесиода, вырождающееся в движении от золотого века к железному. Ему приходит на ум учение о переселении душ, которое окружало ужасом кельтские письмена и которое сам Цезарь приписывал британским друидам; он думает, что Фергюс Килпатрик, прежде чем быть Фергюсом Килпатриком, был Юлием Цезарем. Из этого циклического лабиринта выводит Райена одно любопытное совпадение, но такое совпадение, которое тотчас заводит его в другие лабиринты, еще более запутанные и разнородные; слова какого-то нищего, заговорившего с Фергюсом Килпатриком в день его смерти, были предсказаны Шекспиром в