— Здесь жила одна пожилая женщина, родственница моей мамы; по воскресеньям она иногда обедала у нас в Сместаде, — говорит Билли. — Потом эти совместные обеды прекратились, но она всегда была рада моему появлению. Разрешала мне рвать яблоки, сколько душе угодно; купаться в большой ванне и крутить глобус, на котором значились страны из какой-то другой жизни: Бельгийское Конго, итальянская Восточная Африка, Рио-де-Оро, Каппланд, Газаланд, Белуджистан.

— Вон на той большой сосне я построил себе шалаш, — Билли показывает на сосну в дальнем углу сада, за домом. — Я сидел там и ел яблоки, и никто в целом мире меня не видел. Я думаю, шалаш сохранился до сих пор, — говорит он. — Давай заберемся туда.

Билли открывает калитку. Мы пробираемся по траве. Под ногами хлюпает. Шалаш действительно уцелел. Билли поднимает с земли несколько яблок и дает одно мне, на вкус оно как свежевыжатый сок. Мы молча карабкаемся на дерево.

Идея заняться любовью в старом шалаше на сосне позади желтой усадьбы в Драммене оказалась не слишком удачной. Несколько планок в полу прогнили, и старое укрытие Билли не выдержало нашей тяжести. Хуже всего пришлось Билли. Когда планки под нами треснули и шалаш развалился на куски, я успела схватиться за ветку и повисла в воздухе, а потом, обхватив ствол ногой, осторожно соскользнула вниз. У меня лишь несколько ссадин на ляжке и на ладонях, а вот Билли действительно не повезло. Проломив пол, он падает на землю, ломает себе два ребра и ногу. Мне приходится бежать в соседний дом — просить заспанных хозяев вызвать «Скорую». Они оказались очень отзывчивыми. Надев одинаковые махровые халаты цыплячьего цвета, супруги последовали за мной, чтобы осмотреть Билли. Он лежал на земле среди высокой травы и плакал. Супружеская чета остановилась, глядя на него.

— Как его зовут? — спрашивает мужчина.

— Билли, — отвечаю я.

Мужчина спрашивает, чем мы занимались на дереве.

Я молчу.

У Билли штаны спущены до колен. Я наклоняюсь и пытаюсь их подтянуть, но едва я дотрагиваюсь до Билли, он начинает стонать. Заботливые соседи говорят, что его лучше не трогать, он наверняка что-то сломал. Они встают на колени рядом с ним, пытаясь заглянуть ему в глаза. Мужчина двигает рукой у него перед глазами и кричит: «Билли, ты видишь мою руку? Ты видишь, что я машу рукой?!» Билли сквозь слезы с ужасом смотрит на него. Женщина гладит его по щеке, приговаривая: «Бедный Билли, бедненький, да, тебе больно, бедный Билли». Приезжает «Скорая», Билли кладут на носилки и погружают в машину.

Билли не хочет, чтобы я ехала в больницу.

Когда «Скорая» уезжает, соседи предлагают мне выпить с ними кофе: «Ну и что, что посреди ночи, — говорят они, — ведь сейчас лето, ночи теплые и довольно светлые, так что мы могли бы попить кофе на веранде, посмотреть на рассвет и немного поговорить — чтобы от поездки в Драммен остались хоть какие-то приятные воспоминания», — говорят они.

Через несколько дней я навещаю Билли в больнице. Я принесла цветы. Желтые орхидеи. Дела у него идут неважно. Билли здесь совсем не нравится. Он никогда не лежал в больнице, только навещал отца, когда тот был смертельно болен.

— Обычно папа лежал в кровати, а я сидел рядом на металлическом стуле, — рассказывает Билли. — Отец задыхался, но иногда, когда ему становилось лучше, он брал меня за руку и мы разговаривали.

— О чем?

— Я уже не помню. — Билли смотрит в потолок. — За минуту до смерти отец схватил меня за руку и не отпускал, даже когда умер. Но больше всего мне запомнилось другое. Его костлявая рука, вцепившаяся в мою. Нет, другое. Больше всего мне запомнилось то, как у него воняло изо рта, когда он задыхался.

— Чем воняло?

— Дерьмом, — отвечает Билли. — Этот запах пропитал все стены, постельное белье, еду, он все время стоял у меня в ноздрях. — Билли худо-бедно ухитряется привстать на кровати и кричит: — Выпустите меня отсюда, выпустите меня, к чертовой матери!

Я навещаю Билли еще раз. Он пошел на поправку, и скоро его выпишут. Мы занимаемся любовью за ширмой. Из-за сломанных ребер и ноги это не так уж и просто; но Билли говорит, что с больницей у него связаны неприятные воспоминания, так что для полноты картины нам надо попробовать сделать это в больнице.

* * *

Что точно произошло между Жюли и Александром, прежде чем у них все пошло наперекосяк, я, разумеется, не знаю. Я не настолько глупа, чтобы думать, будто я разбираюсь в чужих семейных проблемах. Но внешние обстоятельства мне известны. Вот о них-то я и буду здесь говорить. А что там было на самом деле, почему муж ни с того ни с сего начинал ненавидеть свою жену и почему женщина сражается за мужа, которого в душе презирает, — это для меня загадка.

Я не знаю, презирала ли Жюли Александра. Думаю, да. Я, во всяком случае, его презирала. Вся его хваленая безупречность — чушь да и только! Не знаю, может быть, Жюли видела в нем что-то, чего я не рассмотрела? Иногда мне кажется, что я изучила Жюли вдоль и поперек. Иногда я в этом сомневаюсь. Но я уже сказала, я не настолько глупа, чтобы утверждать, будто знаю, что творится в чужой семье.

Да, я не настолько глупа, чтобы думать, будто знаю о других всю правду. Мне вспоминается один случай, произошедший через несколько лет после свадьбы Жюли и Александра. Мы поехали за город — Жюли и Александр сняли на лето красный домик в Вэрмланде[10], «на родине Сельмы Лагерлеф», как говорила Жюли; недалеко от поселка Коппом. Нас было несколько человек — Жюли, Александр, Арвид, Торильд, Валь Брюн, мы с Карлом и Сандер, которому тогда исполнилось четыре года. Карл был моим молодым человеком. О нем я расскажу позже.

Арвид начал пить уже по дороге. Он ко всем пристает и хамит. Называет Торильд кобылой. Мы проезжаем Бьёркеланген, Сетскуг и Рэмскуг — но стоит нам пересечь шведскую границу и въехать в Вэрмланд, как местность резко меняется: маленькие красные домики, поля, луга, тут и там пасется скот — это совсем не похоже на Норвегию, но тоже красиво. Каждый раз, увидев в окно лошадь, которая щиплет травку, Арвид высовывается из машины и кричит: «То-о-орильд, иди-ка сюда, я дам тебе кусочек сахара!»

Карл просит Арвида прекратить. Торильд, едва не плача, сидит на заднем сиденье; даже вечером, спустя долгое время после нашего приезда, она с трудом сдерживает слезы и ждет не дождется ночи, чтобы поскорее уйти спать и не попадаться никому на глаза.

Но пока еще рано.

Арвид все сидит за столом на кухне, выкрашенной в голубой цвет. Сидит с тех пор, как мы поели и выпили вина.

Жюли наверху поет Сандеру колыбельные перед сном, Карл с Александром пытаются растопить печь — вечер довольно прохладный. Валь Брюн растянулась в плетеном кресле. Немного позже, когда Сандер уже заснул и Жюли вернулась к нам в гостиную, мы услышали, как на кухне в полном одиночестве начал орать Арвид. В первый момент нам показалось, что он плачет, потом он пару раз выкрикнул «манда», громко захохотал и вдруг появился в дверях гостиной: его большое жирное тело покачивалось. Печной свет не попадал на него. Арвид бормотал что-то неразборчивое. Все молча смотрели на него, изо рта у него текли слюни, он пытался что-то сказать… «Какого хрена, вы что, не поняли? — спрашивает он, — у вас что, чувства юмора нет?» Александр говорит: «Арвид, ложись спать, ты напился и ведешь себя по-хамски». Арвид тыкает в Александра указательным пальцем. «Я тебе кое-что скажу, — говорит он. — Ты ведь, черт побери, мой младший брат… По-хамски!.. Какого черта! Слушай, ты!..» — Арвид тыкает пальцем в Александра. Мы молча ждем, когда он выговорится. Но он уже забыл, что собирался сказать. Он возвращается на кухню. Через час мы слышим, как Арвид идет в спальню и пытается разбудить Торильд.