Никаких советов для вас у меня нет. Что в браке правильно, что неправильно — я не знаю. Думаю, что отец твой тоже не знает.

Но, если позволите, я расскажу вам одну историю.

Это история про Рикарда Блума, дедушку Карин и Жюли и нашего с Элсе отца. Если бы он был сегодня с нами — а может, в каком-то смысле он сейчас и с нами, у меня такое чувство, что каждый раз, когда в нашей семье праздник, отец присутствует среди нас, ведь он так любил праздники, — но если бы он был сегодня в живых, он бы наверняка сказал: «Жюли! Александр! Вы любите друг друга. Пусть у вас будет мужество сохранить эту любовь».

Я была маленькой, когда умер Рикард Блум, и у меня не так уж много воспоминаний о нем. Помню, как-то раз, когда мы жили в Бруклине, он вернулся домой и закричал: «Черт побери, сейчас мы тут устроим! Эх и повеселимся!» Помню, как он переоделся рождественским гномом, притопал в гостиную и пробасил: «Хо-хо-хо», но тут же снял маску и бороду, потому что мы с Элсе его не узнали и заплакали. Он всегда что-то напевал — то громко, во весь голос, то тихонько, про себя. Но был один день, когда отец не пел — в тот день он прочитал в норвежской газете, что боксер Пете Санстёл «ожесточился». Отец плакал, как ребенок. Но больше всего мне запомнилась наша поездка в Нью-Йорк, на Всемирную выставку, это было незадолго до того, как в Норвегии началась война.

Мы ехали на метро — от Бруклина до Флашинг-Медоуз в Куинсе всего несколько остановок, но мне казалось, что мы едем далеко-далеко. В прекрасный сказочный замок. Или в волшебную страну. Первым, кого мы увидели, выйдя из метро, был человек, торгующий апельсинами и лимонами, и я все ждала, что из лимонов выйдут крошечные принцессы и потянутся к небу — как в сказке.

Было лето, светило солнце, мне купили новое желтое платье, которое не кололось и нигде не жало. Мы ходили, ходили, ходили… Больше всего мне запомнились фонари. И музыка на улицах. Сколько там всего было! Но скоро я устала, мне захотелось посидеть. А еще мне хотелось покататься на карусели. Рикард пообещал, что вечером мы с Элсе покатаемся на карусели. Но до этого он повел нас к памятнику. Рикард рассказал, что здесь, на этом самом месте, люди зарыли послание к будущим цивилизациям, капсулу времени, которую нельзя откапывать, прежде чем пройдет пять тысяч лет. «Это Купалой, — сказал он, — капсула времени Купалой».

Я никогда не забуду этого зрелища — твой дедушка стоит перед памятником, он весь лучится от радости и кричит: «Юне! Сельма! Элсе! Анни! Пять тысяч лет! Вы только послушайте! Пять тысяч лет!»

Все молча слушают Анни.

— Дорогая Жюли, — продолжает Анни, — когда я сегодня увидела тебя в церкви, мне снова вспомнился тот день, Флашинг-Медоуз, твой дедушка и его искрометная радость. Пять тысяч лет. Яркое солнце. Волшебные лимоны и апельсины.

Это был необыкновенный день; теплые солнечные лучи ласкали лицо, а лимонад был и кислым, и сладким одновременно, мороженое пахло настоящей ванилью — я помню даже крошечные черные точки ванили, как мушки на белом мороженом. Это был день, когда все вокруг хорошо и все желания исполняются. Помню, как Рикард поднял меня высоко-высоко вверх и закружил на вытянутых руках, и сказал: «Пусть всегда будет так, как сегодня».

— Пусть всегда будет так, как сегодня, — повторила Анни. Жюли подняла глаза и посмотрела на меня, а потом на Александра — на мужчину, за которого вышла замуж. Много часов спустя на рассвете следующего дня праздник закончился, и гости разошлись по домам.

Через год после свадьбы я встретила Билли. Мы покупаем продукты в одном и том же супермаркете.

Сначала он меня не замечал, сновал туда-сюда по узким проходам между полками с товарами, закупал кукурузные хлопья, молоко, земляничный джем, хлеб, ореховое масло, рыбные палочки, сухое пюре, замороженный шпинат, слабоалкогольное пиво, сигареты и газету «Дагбладет». Почти всегда одно и то же. Иногда вместо слабоалкогольного он покупал обычное пиво, вместо рыбных палочек — консервы с мясным рагу, вместо «Дагбладет» — «Арбейдербладет».

В первые недели мы не заговариваем друг с другом. Даже не здороваемся, то есть он не здоровается, хотя меня узнаёт, в этом я не сомневаюсь. Не запомнить меня невозможно. Иногда я наезжаю на него своей тележкой с продуктами, улыбаюсь и прошу прощения. Когда это случается, он, не глядя на меня, бормочет: «Ничего страшного», и идет дальше. Как-то раз у прилавка с замороженными продуктами я пытаюсь с ним заговорить. Я спрашиваю, пробовал ли он рыбные палочки с йогуртом.

— Я ведь заметила, что вы любите рыбные палочки. Знаете, как вкусно — я про йогурт. Слушайте, надо смешать йогурт с тертым яблоком и положить побольше карри. Вот и все.

— Обязательно попробую, — отвечает он. — Большое спасибо.

— А на гарнир очень вкусно пюре, — пытаюсь продолжить я. Но он уже ушел.

В другой раз я останавливаюсь рядом с ним возле хлебного прилавка. Мы рассматриваем хлеб.

— Трудно выбрать хлеб, — говорю я. — Хлеб быстро надоедает. Хлеб утром, хлеб днем, вечером опять хлеб — изо дня в день эти вечные ломтики хлеба. Хотя, конечно, можно поэкспериментировать, — прибавляю я. — С хлебом. Он ведь вкуснее, чем кажется. Вы никогда не пробовали есть мягкий хлеб с бананом? Так делала моя бабушка. Она резала хлеб на маленькие треугольные ломтики, густо мазала их маслом, а сверху клала кусочки банана. Так приятно вспомнить: за окном зима, на улице идет снег. Мы с бабушкой сидим за столом друг напротив друга, бабушка погасила люстру, зажгла свечи и читает мне сказку. Она сварила горячий шоколад со сливками. Я мало кого люблю, но бабушку я любила. Она была похожа на Марлона Брандо в «Крестном отце» — я имею в виду манеру поведения. Она была крутая, понимаете, холодная, расчетливая и строгая. Но — это самое удивительное — иногда, сама того не сознавая, она вдруг становилась маленькой и беззащитной. Она казалась такой беззащитной, что мне — хотя мне было тогда лет восемь-девять, не больше — хотелось протянуть через стол руку и погладить бабушку по щеке. Когда она пила шоколад, у нее на верхней губе всегда оставались сливки. Вот здесь, — я показала пальцем.

— Прекрасное воспоминание, — перебивает меня Билли. — Но я не люблю какао.

— Горячий шоколад, — поправляю я.

— Что?

— Между какао и горячим шоколадом есть разница.

Билли качает головой и уходит.

Как-то раз после обеда он стоит за мной в очереди в кассу. Я оборачиваюсь, становлюсь на цыпочки и, вживаясь в образ, шепчу ему на ухо, что не могу больше сдерживаться: «Я должна об этом сказать. Ты совершенно неотразимый мужчина. Я завидую той женщине, которая по вечерам делит с тобой ужин».

— Перестань сейчас же, — говорит он, щеки и лоб у него краснеют.

Прошло четыре недели, прежде чем я уговорила Билли переспать со мной.

Я никогда не сдаюсь. Если я что-то задумала, я иду до конца. Иначе неинтересно. Но Билли действовал мне на нервы. Он меня раздражал. Мне больше хотелось поколотить его, чем с ним переспать.