Вообще-то, подумала она, можно было сразу прихватить эту книжку с собой, чтобы прямо сейчас сесть где-нибудь и почитать. С другой стороны, ей казалось нелепым явиться к парадным дверям Апли с «немецким колпачком» внутри и с книгой для чтения под мышкой! Но все равно она могла бы – не зазвони тогда телефон так победоносно – сказать мистеру Нивену, что хотела бы просто посидеть с книжкой в саду.

«Если можно, мистер Нивен». И он, представляя себе эту милую сцену, ответил бы ей: «Ну конечно, можно, Джейн».

Что ж, значит, она завершит это Материнское воскресенье именно так, как могла бы его начать.

Вот для того чтобы встретиться со своей книгой – и с Джозефом Конрадом, – она и повернула налево, а затем еще раз налево и покатила в Бичвуд, хотя и понимала, что так или иначе вернется домой раньше, чем требовалось, но все-таки не торопясь, окольным путем, и может еще сколько угодно наслаждаться и великолепным солнечным светом, и острым чувством полноты жизни, и чудесным ощущением полета верхом на шуршащем, поскрипывающем колесами велосипеде. Да, она все еще может не спешить и навсегда запечатлеть в памяти этот удивительный день.

Но когда она добралась до Бичвуда – всего лишь в начале пятого, – то оказалось, что мистер и миссис Нивен, как ни странно, уже успели вернуться. И она, подъезжая к дому, сразу заметила мистера Нивена, который стоял на гравиевой площадке рядом со своим «Хамбером» почти в той же позе, в какой она видела его и сегодня утром. Однако, как она поняла, подъехав поближе, мистер Нивен пребывал в совершенно ином расположении духа и все повторял:

– Джейн? Неужели это вы, Джейн?

Что это он? Неужели он ее принял за кого-то другого?

– Джейн, это вы? Вы так рано вернулись? А у меня, знаете ли, весьма печальные новости.

Однажды, когда ее делом – ее профессией и даже причиной ее «известности» – давно уже стало писание всяких историй и умение искусно плести из слов фразы, ей зададут извечный и, в общем, страшно надоевший вопрос: «Итак, расскажите, когда… и как вы стали писательницей?» Ее уже столько раз об этом спрашивали, что она, ей-богу, просто устала придумывать разнообразные ответы. Однако же у людей – что удивительно, поскольку, как известно, она занималась именно тем, что выдумывала всякие истории, – не хватало ума догадаться, что она, даже давая на этот вопрос вполне стандартный ответ, вполне способна выдать очередную историю, просто желая порезвиться и слегка обмануть публику. Они ловят ее на слове? Что ж, и она в конце концов даст им достойный ответ. И пусть только кто-нибудь попытается его оспорить.

«Сразу же, как только появилась на свет, разумеется!» – провозглашала она, даже если этот вопрос ей задавали, когда ей было семьдесят, восемьдесят или девяносто лет, а момент ее появления на свет, всегда бывший фактом загадочным, даже таинственным, казался самым далеким и странным из всех событий ее жизни.

«Я ведь была сиротой, – в сотый раз сообщала она интервьюеру, – и никогда не знала ни матери, ни отца. Я даже своего настоящего имени не знала. Если оно у меня вообще когда-либо было. Это всегда казалось мне идеальной основой для того, чтобы стать писателем – причем автором именно художественной прозы. Не иметь никаких верительных грамот или рекомендаций. Зато иметь возможность все начать с чистого листа или, точнее, самой быть чистым листом. Быть никем. Разве можно стать кем-то, если сперва не был никем?»

И тут в ее глазах могла появиться характерная искорка, а в уголке рта – еще одна насмешливая морщинка, так что интервьюеру вполне могло прийти в голову: да, есть в ней этакое озорство или даже коварство. Джейн Фэйрчайлд вообще многие считали хитрой старой птицей. Однако взгляд ее, несмотря на вспыхнувшую искорку, оставался спокойным, а лицо, покрытое сложным переплетением морщин, в целом выглядело открытым и честным, несмотря на кажущуюся усмешку. Казалось, на нем даже написан некий незаданный и невинный контрвопрос: «Неужели вы думаете, что я стала бы вам лгать?»

«Мало того, я была не просто сиротой, – пожалуй, продолжила бы она, – а еще и подкидышем. Ну вот и вполне подходящее для вас слово. Его не так уж часто встретишь в наши дни, верно? Подкидыш, найденыш. Эти слова точно позаимствовали в восемнадцатом веке. Или взяли из волшебной сказки. Но меня-то всего лишь оставили на крыльце сиротского дома – во что-то завернув, полагаю, – так мне рассказывали. Ну и взяли меня в этот дом – тогда существовали такие места, где можно было оставить младенца. Что вы хотите, в 1901 году это был совсем другой мир. Пожалуй, такого вступления в жизнь вряд ли пожелал бы для себя кто-то из нас. Но в определенном отношении, – и в глазах Джейн вновь вспыхивала знакомая искорка, – для меня такое начало жизни было поистине идеальным».

«Мне дали фамилию Фэйрчайлд, выбрав ее из того ставшего уже привычным набора фамилий, которые обычно давали маленьким подкидышам. Из сиротских домов вышло множество людей с фамилией Фэйрчайлд, Гудчайлд, Гудбоди[9] и тому подобных – полагаю, это делалось для того, чтобы они вступили в жизнь как люди добропорядочные. У меня иногда спрашивают – бог знает, почему, – это мое собственное имя или псевдоним? Отвечаю: да, я подписываю свои произведения собственным именем – тем самым, которое мне когда-то дали. Джейн Фэйрчайлд. Впрочем, оно могло бы с тем же успехом быть и псевдонимом. Или же я сама могла бы назвать себя, скажем, Джейн Фаундлинг[10]. Звучит, кстати, очень даже неплохо, вы не находите?»

«А имя Джейн?» – не отставал интервьюер.

«О, Джейн – это просто весьма распространенное в былые времена девичье имя, не так ли? Я хочу сказать, что тогда девочек часто так называли. Джейн Остин, Джейн Эйр, Джейн Рассел…»

И она, поблескивая глазами и насмешливо поджимая губы, далее выскажет предположение, что появилась на свет, уже как бы обладая неким внутренним правом изобретать, выдумывать. А также – с врожденным интересом к тому, как именно слова соотносятся с предметами.

«Это право дано мне по рождению, если можно так выразиться. Вы, я полагаю, простите мне подобную шутку?»

Нет, она никогда и никому не расскажет о том, что действительно стала писательницей или, точнее, по-настоящему ощутила, как семя писательства пустило в ней корни (все-таки это очень интересное слово – «семя»!) мартовским днем, случайно оказавшимся на удивление теплым и солнечным, точно в июне; ей было тогда двадцать два года, и она бродила голышом по чужому дому – то есть в том самом виде, в каком и появилась на свет, – и впервые как-то удивительно отчетливо осознала, почувствовала себя именно Джейн Фэйрчайлд и одновременно – чего с ней тоже раньше никогда не случалось – неким призраком, случайно в этот чужой дом забредшим. Почувствовала, что это значит на самом деле, когда тебя не просто выпускают в широкий мир, но и, если можно так выразиться, ставят на некую особую ступеньку его парадного крыльца.