— Хотел поговорить с вами о Джеке Эллери. — Я убрал бумажник в карман прежде, чем он успел отворить дверь.

Он был высок — где-то около шести футов плюс два или три дюйма, — широк в плечах, узок в талии и бедрах. Лицо грубое, словно наспех сколоченное, а вот большие карие глаза — в точности как у олененка Бэмби. И казался он не грозным забиякой, а скорее, актером, исполняющим эту роль. Он придерживал дверь левой рукой, а правая была плотно перебинтована. Это отчасти объясняло, почему он так долго открывал дверь.

Он смотрел на меня с испугом и облегчением одновременно, что вполне соответствовало первым его словам:

— А я вас ждал.

Но как, почему? Я же не оставлял ему сообщения. Хотел было что-то сказать, он меня перебил:

— Ну, вас или кого-то вроде вас. Офицера полиции.

Он ждал, что я на это отвечу, но я предпочел промолчать, и тогда он добавил:

— С тех самых пор, как услышал о Джеке.

Я оглядел его еще раз, посмотрел на лицо, перебинтованную руку и все понял.

— Вы тот парень, который его избил.

Не успел он ответить на это, как я убрал визитку, которую показывал в глазок — она свое дело сделала. Я ведь не сказал ему, что являюсь копом, хотя бывали случаи, когда хотелось, чтобы у людей создалось именно такое впечатление. Но мы с ним уже миновали точку, когда я чувствовал себя комфортно, проплывая под синим флагом. И я сообщил, что прежде был офицером полиции, а теперь работаю частным сыщиком, что знал Джека Эллери еще с детства, когда мы с ним проживали в Бронксе.

— Так что вы не обязаны говорить со мной, — добавил я.

Последнее было бы правдой, будь я хоть самим комиссаром полиции. И сообщать об этом было вполне безопасно, поскольку я видел, что он готов говорить. Что очень этого хочет.

Но сперва он пригласил меня войти и чувствовать себя как дома. Его квартира являла собой предшествующую версию жилища Грега Стиллмена на Карнеги-Хилл — до того, как все внутренние стены были ободраны до кирпичной кладки, до того, как паркетный пол был отскоблен добела и приобрел светло-песочный оттенок, до того, как три комнатушки были объединены в одну большую. Вместо этого они оставались спаренными, как железнодорожные вагоны. Дверь вела в крохотную кухню, окно одной жилой комнаты выходило на Восточную Семнадцатую улицу, окно спальни — на другую. Мебель разномастная, куплена на распродажах или принесена с улицы, но здесь эти не сочетающиеся друг с другом предметы не создавали впечатления изысканной эклектики.

Он провел меня в гостиную и указал на кресло с матерчатой обивкой.

— Я как раз собирался выпить чаю, не желаете? Или пиво, если, конечно, предпочитаете.

Я ответил, что с удовольствием выпью чаю.

На стене красовались две афиши шоу в Уитни, обоих артистов я тотчас узнал — Марк Ротко и Эдвард Хоппер. Я по очереди изучал их и продолжал прохаживаться по комнате, но тут он принес чашку чая и поставил передо мной на столик. Сказал, что это «Эрл Грей», на что я ответил — замечательно.

— А афиши, — сказал он, — принесла сюда женщина, с которой я прожил почти два года. А потом вдруг почему-то решила, что она лесбиянка. Прямо как гром среди ясного неба. И ведь далеко не ребенок. Моложе меня, но уже хорошо за тридцать, понимаете? Как можно в таком возрасте вдруг решить, что ты лесбиянка, причем ни с того ни с сего?

— Это происходит сплошь и рядом.

— И с парнями тоже?

— Думаю, с каждым может случиться все, что угодно, — заметил я. — Но чаще такие штуки откалывают почему-то женщины.

Он задумался, затем пожал плечами.

— Так вот, она и оставила здесь эти афиши. «Я с этим покончила, Марк, — сказала она тогда. — Если тебе не нужны, можешь выбросить». А зачем выбрасывать? Смотрятся нормально, я к ним привык. Как вам чай?

— Замечательный.

— Когда-нибудь ломали руку? Вдруг получается, сложно делать самые простые вещи. Даже шнурки еще не научился завязывать. Слава богу, хоть мокасины и домашние тапочки придумали.

— А где это случилось, Марк?

— Да прямо здесь. Он позвонил мне по телефону, сказал, хочет сообщить что-то важное. Мол, нельзя ли ему зайти. Я пробовал заставить его сказать мне все по телефону, потому как парень был из прошлой жизни, понимаете? И я вообще даже толком его не помнил или что мы дружили. И потому решил: пусть уж лучше скажет, что хотел, по телефону, и на том конец. Но нет, он, видите ли, жаждал переговорить лично. Я сказал, что занят, а он ответил, ладно, сам выбирай время, когда тебе удобно, лично его любое время устроит. И я уже хотел послать его куда подальше. «Оставь меня в покое, слышать ничего не хочу», — ну, примерно такими вот словами.

— Но вместо этого разрешили ему прийти, верно?

— Я вдруг подумал: избавиться от этого типа трудней, чем от летней простуды. Уж лучше увидеться с ним ненадолго и покончить с этим. А когда положил трубку, стал думать. Да, когда-то мы с ним были друзьями, и лишь потому, что живу я теперь совсем другой жизнью, где нет места людям, подобным Высокому-Низкому Джеку, это еще не означает, что стоит обращаться с ним так невежливо.

Высокий-Низкий Джек…

— Ну и он приходит. Я сразу замечаю, он стал каким-то другим, словно свет в глазах появился. Я даже немного занервничал. Но ведь прошло много лет, понимаете? Входи, рад тебя видеть, снимай пальто, выпей пивка. Конечно, он сразу отказался от пива. Вам об этом известно?

— Да, он бросил пить, — ответил я.

— Сказал, что был алкоголиком, во что я охотно верю, а ведь прежде молчал на эту тему. Да все мы тогда пили, в молодости! Были веселыми ребятами, тусовались день и ночь, попадали в передряги. Черт побери! Ты вырастаешь, и все меняется. — Он умолк на секунду. — Или ты сам меняешься, или нет. По-всякому бывает. «Ну ладно, не хочешь пива, — говорю я, — тогда, может, по чашке чая?» Но он ничего не хотел. Желал только перейти прямо к делу. Исправить кое-что, хотя выразился по-другому.

— Загладить вину? Исправить ошибки молодости?

— Вот именно. Поправить. Не думаю, что слышал прежде это слово вне контекста, знаешь ли, разве что поправки в конституции. И что надо исправлять. Вам известно, что он натворил? И вообще, о чем шла речь?

— Речь шла о каком-то ограблении, — ответил я. — Будто бы он продал что-то вам, а потом выкрал, во всяком случае, я понял именно так.

Он довольно долго молчал, обдумывая мои слова. А потом сказал:

— Так вот, я был всего лишь передаточным звеном. Никогда не заходил дальше. И меня ни разу не арестовывали. Допустим, вам надо что-то продать, я покупаю это за наличные. Вы хотите что-то купить, ищете товар, и если он у меня имеется, можно совершить сделку. Но все только наличманом, никаких чеков. И вы не спрашиваете, откуда у меня товар. Ну, как всегда, с краденым добром.